— Это невозможно, маменька.

— Почему?

«Потому что императрица его терпеть не может», — чуть было не сорвалось с языка Людмилы, но ей так было жаль мать, что она сдержала порыв откровенности и ответила, что императрица помещает в штат цесаревича только лично ей известных людей.

— Ты, значит, просить и ручаться за брата отказываешься? — спросила Дымова, не спуская с дочери злобного взгляда.

Людмила, потупившись, молчала.

— Долго мне ждать твоего ответа? — сурово произнесла Дарья Сергеевна после довольно продолжительного молчания.

— Маменька, милая, — начала, наконец, Людмила умоляющим голосом, — я, право же, ничего не могу…

— Хорошо, так и будем знать, — прервала ее, резко отчеканивая слова, мать, — но если тебе придется в этом каяться, то уж пеняй на себя, скверная, бессердечная девчонка! Упрямство и непокорность даром тебе не пройдут. Ты еще — несовершеннолетняя, и власть над тобой никто у нас отнять не может. Папеньке надоело гнуть спину перед мальчишками, которых сажают ему на голову, а мне и подавно нет охоты в городе даром проживаться. Если Левушке не дадут здесь приличного места, мы переселимся в тамбовское имение и, конечно, тебя здесь не оставим. У императрицы власти много: она и разорить нас может, и сослать, куда ей угодно, но лишить стариков единственной дочери-девицы — не в ее власти, — прибавила она шипящим от сдержанной злобы голосом.

«Только-то!» — подумала Людмила, а вслух, взяв насильно руку матери и целуя ее, прибавила:

— Я с радостью последую за вами всюду, куда вам будет угодно ехать, милая маменька.

Угроза матери не смутила ясности ее душевного настроения. Ей было только жаль, что она не может облегчить страдания родителей, ко всему же остальному она оставалась вполне равнодушна. Не все ли ей равно, где проводить время разлуки с милым? Ожидать ли его возвращения среди пышного дворца или в дальней деревне с озлобленным отцом и вечно брюзжащей матерью — ей было безразлично. Везде может она думать о муже и писать ему.

«Но как сделать, чтобы там, в глуши, получать его письма и отправлять ему свои?» — думала она в карете, которая везла ее во дворец, после тяжелой сцены с матерью.

Однако останавливаться на неприятных соображениях она не могла — слишком сильна была ее вера в человека, которому она вверяла свою судьбу. Он все сумеет устроить; надо только скорее предупредить его о предстоящей перемене в ее положении. Курьер еще не уехал, она сегодня же напишет второе письмо и через месяц будет знать, что ей делать.

Она узнала это раньше.

Как всегда, хорошо знакомым ей ходом Людмила прошла в комнату рядом с кабинетом императрицы, где обыкновенно ждала, чтобы о ней доложили, но, когда перед ней растворили дверь, она в недоумении остановилась: у одного из окон стоял какой-то незнакомый ей господин, очевидно тоже ожидавший выхода государыни.

«Зачем он здесь? Ведь меня всегда принимают одну?» — подумала Людмила и обернулась к сопровождавшему ее дежурному камер-лакею, чтобы спросить, с кем должна она с глазу на глаз ожидать приема, но он куда-то исчез.

После маленького колебания она решилась войти в комнату, однако, едва сделав несколько шагов, снова остановилась. Незнакомец начинал не на шутку интриговать ее. Он так задумался, что, по-видимому, не слышал ни растворяемой двери, ни стука каблучков по ковру, ни шелеста шелковых юбок, и продолжал стоять неподвижно, устремив пристальный взгляд в окно.

Его лица Людмила не видела, но, чем дольше смотрела на него, тем знакомее казалась ей вся его фигура. Безотчетное волнение охватывало ее все сильнее. Наконец, вне себя от необъяснимого ощущения, от которого сердце ее колотилось в груди, захватывало дух и кружилась голова, она с такой силой стиснула в похолодевших пальцах веер, что тот с треском переломился.

Незнакомец обернулся, и Людмила, сама не понимая, как это случилось, очутилась в его объятьях.

Когда они очнулись, поняли, что они еще не на небе, а на земле, и оторвали глаза друг от друга, — на пороге соседней комнаты стояла императрица и с улыбкой смотрела на них.

Предсказание Льва Алексеевича оправдалось: невзирая на благоприятное стечение обстоятельств, при которых Рощин начал службу и получил из рук самой императрицы жену, карьеры он все-таки не сделал. Тотчас по приезде из Испании он взял на год отпуск и уехал с женой в деревню. Ему тогда казалось, что двенадцати месяцев им будет достаточно, чтобы наглядеться друг на друга, но явилось на свет существо, наполнившее новой прелестью их жизнь в укромном уголке на берегу Волги, и Рощин попросил продления отпуска. Он втянулся в хозяйство, и бросить стройку нового дома и разрастающийся вокруг него сад казалось ему просто грехом.

«Пусть все это обрастет, поокрепнет, тогда можно будет на попечение бурмистра оставить», — думал он.

Но в конце следующего года, когда они уже начали готовиться к отъезду, пришло известие о кончине их благодетельницы, императрицы Екатерины Великой, и Рощины решили не трогаться с места, пока положение не выяснится. Слишком хорошо знали они оба цесаревича, чтобы не ждать больших перемен. Однако кутерьма, поднявшаяся по всему Российскому государству, превзошла их ожидания. Настало такое время, что надо было быть о двух головах, чтобы набиваться на службу, от которой все бежали как от чумы. Города пустели, а деревни наполнялись спасавшимися от бури в родовые гнезда дворянами. Когда же шквал миновал и воцарился новый государь — Александр I — Рощин, пожалуй, и не прочь был бы послужить ему, но память при дворе коротка, и оказалось, что все про него забыли. Самому же напоминать про себя ему и в голову не пришло. Так и остался он на всю жизнь в своей Александровке, которая из года в год все становилась привлекательнее. Дом вышел на славу, сад разросся до того, что фруктами можно было снабжать соседей. А какие славные детки бегали по этому саду и оглашали веселым визгом и смехом большой зал в доме! Красивые, здоровые, умные, добрые, как в сказках сказывается.

— Да что я за дурак, чтобы покинуть такой рай? — говорил Рощин, когда у него спрашивали, неужели он так-таки никогда и не поступит больше на службу? — и, указывая на детей и улыбаясь жене, прибавлял: — Пусть уж они служат, если будет охота, а мы свое отслужили. Не правда ли, Милушка?

1899