Из канцелярии сыпались еще и взыскания. Когда первый раз почтенный многосемейный капитан Н-в ни за что ни про что попал в Брест-Литовск на две недели на гауптвахту — факт доселе в летописях бригады небывалый — это произвело огромное впечатление. Но, мало-помалу, впечатлительность притуплялась. Сверху — грубость и произвол, снизу — озлобление и апатия.

— Я вас очень прошу, продвиньте Ивана Александровича, это — достойнейший командир, — говорил Л-ву, уходя в отставку, генерал Постовский.

Этих слов было достаточно, чтобы Л-в возненавидел сразу и И. А., и его батарею, которая вдруг стала считаться чуть ли не худшей в бригаде.

И все в ней перевернулось.

В. И., получив бригаду, ушел еще до появления Л-ва; у И. А. опустились руки, офицеры приуныли. Все, что было честного, дельного, на ком держалась бригада, примолкло и замкнулось в себя. Подняли головы новые люди — приспешники власти, до тех пор неценимые и незаметные. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Трагическим предостережением прозвучали один за другим выстрелы, унесшие молодые жизни… Многие забыли дорогу в казармы. Казалось, что только в силу инерции, и ни чем неискоренимой традиции в течение четырех лет могла существовать, стрелять и маневрировать часть, в которой не было головы, а занятия вел — как тогда говорили — главным образом… Николай Угодник. И если кризис не наступил раньше, Л-в обязан был этим своему адъютанту, поручику И-ву— человеку умному и порядочному, который до некоторой степени умерял командирские выходки и сглаживал возникавшие столкновения.

Мне лично довелось служить при Л-ве лишь меньше года. Первые два года офицерской жизни прошли весело и беззаботно. На третий я — в числе четырех сверстников — «отрешился от мира» и сел за науки. С тех пор мир для нас замкнулся в тесных рамках батареи и учебников. Начиналось настоящее подвижничество, академическая страда, в годы, когда жизнь только еще раскрывалась и манила.

Жизнь бригады замутилась. А Л-в сидел в канцелярии и ничего не видел, что творилось вокруг. Он только писал. И перо его дышало злобой. Не видел ничего и новый начальники артиллерии. А когда доходили до него тревожные сведения, писал очередной запрос Л-ву и удовлетворялся его ответом.

Наконец, нависшие над бригадой тучи разразились громом, который разбудил заснувшие власти.

В бригаде появился новый батарейный командир, подполковник З-в — темная и грязная личность. Я не стану распространяться об его похождениях из чувства уважения к родной бригаде. Достаточно сказать, что многие офицеры — факт в военном быту небывалый — не отдавали чести и не подавали руки штаб-офицеру своей части… Суда чести для штаб-офицеров в то время еще не существовало, а начальство было глухо…

Летом в лагерном собрании З-в нанес тяжкое оскорбление всей бригаде. Терпение офицеров лопнуло. Генерал Л-в был на водах, И. А. Гомолицкий также. Бригадой временно командовал один из дивизионеров, не пользовавшийся авторитетом. Все обер-офицеры решили собраться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение.

Небольшими группами и поодиночке стали стекаться на берег Буга, в глухое место. Мне рассказывали потом некоторые из участников об испытанном ими чувстве смущения в необычной роли «заговорщиков»… На собрании установили точно преступление З-ва, и старший из присутствовавших, капитан Н[ечае]в, взял на себя ответственность — подать докладную записку по команде от лица всех обер-офицеров. Записка дошла до начальника артиллерии, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника З-ва.

Время шло; дивизионер, временно командовавший бригадой, заболел «дипломатической болезнью»; его сменил другой, еще более боявшийся «выносить сор из избы»; З-в уехал в месячный отпуск и… вернулся. Стало известно официально, что отношение к З-ву на верхах изменилось, и он предназначен к переводу в другую бригаду.

Тогда 25 офицеров — каждый от себя — подали рапорты по команде. Растерявшийся временно командующий разрешил всем подавшим собраться и обсудить — не удовлетворится ли общество офицеров переводом З-ва… Собрание через старшего капитана ответило единодушно — нет!

Шел уже пятый месяц со времени начатия «дела З-ва». Командир бригады, генерал Л-в, вернулся с минеральных вод, но, узнав, что делается в бригаде, сказался больным и в течение двух месяцев не выходил из дому, никого не принимал, даже бригадного адъютанта…

Между тем в конце декабря (1898 г.) получился в бригаде «Русский Инвалид», в котором офицеры, к своему удивлению и возмущению, прочли о переводе З-ва в одну из кавказских бригад… Большая группа офицеров стояла на площади, в часы гулянья, когда мимо, развалясь в экипаже, проезжал З-в. Никто не отдал ему чести, а он, смеясь, двумя растопыренными ладонями показал им «нос» и скрылся из виду….

В тот же день обер-офицеры, собравшись на квартире одного из капитанов, составили и отправили коллективную докладную записку на имя товарища генерал-фельдцейхмейстера, снабженную 28-ю подписями. В ней описали весь ход «дела З-ва», просили представить записку генерал-фельдцейхмейстеру, вел. кн. Михаилу Николаевичу, и «дать удовлетворение (их) воинским и нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».

Представляется в высшей степени странным безучастие во всей этой громкой истории — в той или другой роли — штаб-офицеров бригады… Действительно, в тот период ее упадка влияние их почти вовсе не сказывалось. С реорганизацией артиллерии (введение дивизионеров) произошли большие перемены в командном составе, появились новые люди, не вполне еще вошедшие в жизнь бригады; двое были замешаны косвенно в з-скую историю; одних — офицерство не уважало, других — наоборот — оберегало от возможных последствий выступления, накануне предстоявшего им повышения… Оттого вопрос бригадной чести попал тогда исключительно в обер-офицерские руки.

Проходили дни в томительном ожидании.

В середине января получен был из Петербурга запрос — на каком основании бригадное начальство ввело в заблуждение Главное артиллерийское управление, донеся, что офицерское общество удовлетворится переводом З-ва, когда по «имеющимся сведениям» это не верно… После запроса началось расследование, и, наконец, в одно прескверное утро приехал в бригаду начальник артиллерии, собрал всех офицеров и объявил им грозную резолюцию великого князя… Подполковник З-в увольнялся со службы в дисциплинарном порядке; одновременно были уволены два штаб-офицера — слабые, но в душе порядочные и пользовавшиеся расположением офицерства, вовлеченные в грязную историю З-м. Начальнику артиллерии и командиру бригады объявлялся выговор. Точно так же выговор получили все офицеры, подписавшие незаконное коллективное обращение, а старший из них, капитан Н[ечае]в переведен в другую бригаду. Великий князь высказывал свое суровое осуждение порядкам, установившимся в бригаде…

Прочтя предписание, начальник артиллерии в пояс поклонился генералу Л-ву.

— Благодарю вас, ваше превосходительство. Я вас слушал, вам верил… Вам всецело я обязан тем позором, что упал на мою седую голову.

Судьба З-ва завершилась по заслугам. Он служил потом где-то исправником, но был удален за взятки и пьянство. Во время японской войны был призван на службу и назначен командиром ополченской дружины; в этой должности проворовался и был предан суду, и присужден в арестантские роты.

Командиру бригады, ген. Л-ву, дали дослужить еще полгода — до предельного возраста. Уходя, он проклинал начальство и закон за причиненную ему несправедливость…

Если бы не жена Л-ва — женщина приветливая и добрая, вероятно, немного из его бывших подчиненных собралось бы проводить его. Но дамы уломали своих мужей, и небольшая группа провожавших толпилась в буфете тесной и грязной станции уездного городишки. Жена поручика Л-го — известного читателю скептика и острослова — питавшая преданные чувства ко всякому начальству мужа, пыталась даже прослезиться…

— Не плачь, кошечка, начальство доброе; оно не оставит нас без командира! — утешал ее ласково муж.