В отпуску веселились по средствам и по вкусам. Ходили к родным и знакомым, гуляли до изнеможения по прекрасным киевским садам, ухаживали, влюблялись; стайками ходили в излюбленные кабачки и пивные, иногда в места похуже — на Ямки… К услугам немногих, впрочем, бесшабашных кутил была тут же, под боком, квартира училищного ламповщика Ивана, который устраивал пирушки prix fixe — по 3 рубля с персоны, включая и «прочие удовольствия».
По четвергам, когда времени было мало, любили захаживать в гостиницу соседней Киево-Печерской лавры, в палаты для «чистых богомольцев», где полно было народу со всех концов Руси, где столбом стоял пар от чайников и смешивались в сплошном гуле певучий и окающий говорки. Туда же ходили мы на масленой — покушать блинов на экономических началах. Монастырские служки радушно встречали юнкеров; какой-то их старший, отец Евтихий, «в миру прапорщик запаса», как он рекомендовался, вел с нами бесконечные разговоры на военные темы. А иногда, придя в хорошее настроение, доставал из-под подрясника «незаконное приложение» к блинам, подливая в чайные кружки.
— Не влетело бы…
— Не сумлевайтесь! Я здесь — начальник, вроде как бы комендант.
Возвращались из отпуска — к вечерней перекличке, а «отпущенные до поздних» — после окончания спектаклей. Опоздать — Боже сохрани! У городской Думы в отпускные дни дожидались два лихача — Антон и Филипп — из особой симпатии к юнкерам доставлявшие их «единым духом» на Печерск — в кредит, иногда долгосрочный — до самого выпуска. А у кого не было ни денег, ни кредита, тот летел к «Собачьему спуску» — тропе, что начиналась за женским институтом, и безлюдными местами выводила напрямик к училищу. Снимет пояс и шинель и мчится налегке во весь дух, чтобы обогнать часовую стрелку, приближающуюся к роковой черте… Минута в минуту! Одновременно с боем часов в приемной рапортует, задыхаясь, дежурному офицеру:
— Господин поручик, юнкер 1-й роты N является…
Самовольно отлучившиеся возвращались, конечно, тайком. Можно было — через помещение барабанщиков, но это стоило не менее двух рублей… Обыкновенно пробирались через классные комнаты, расположенные в нижнем этаже. Там вечером — тишина, юнкера готовятся к очередной репетиции. Осторожный стук в окно… «Соучастники» услышали: один становится на пост у стеклянных дверей, другой открывает окно, в которое летят штык, фуражка и шинель; их прячут под парты; вслед за ними прыгает в окно юнкер и тотчас же углубляется в книгу. Потом уж общими силами проносят в роту компрометирующие выходные предметы. Труднее всего с шинелью…
Юнкер одевает ее внакидку и с опаской идет в роту. Навстречу, на несчастье, дежурный офицер.
— Вы почему в шинели?
— Что-то знобит, господин капитан.
Капитан смотрит испытующе. Во взгляде — сомнение. Быть может, и самого когда-то «знобило».
— Вы бы в лазарет пошли.
— Как-нибудь перемогусь, господин капитан.
* * *
Пьянства, как широкого явления, в училище не было. Но бывало, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения: за пьяное состояние грозило отчисление от училища (на юнкерском жаргоне — «вставить перо»), за «винный дух» — арест и третий разряд по поведению…
Если юнкер мог, не особенно запинаясь, отрапортовать — это еще пол-горя. Если же нет, то приходилось выручать его другим. Обыкновенно кто-нибудь из пришедших одновременно старался подбросить картон с личным номером подвыпившего в ящик, стоявший в дежурной комнате. Но если дежурный офицер, отдыхавший за перегородкой, бывал исполнителен и выходил к каждому приходящему, оставалась лишь одна героическая мера, требовавшая самопожертвования: вместо выпившего являлся один из его друзей, конечно, в том лишь случае, когда дежурный офицер не знал их в лицо. Не всегда такая подмена удавалась… Однажды подставной юнкер К. рапортовал капитану Л[евуцко]му:
— Господин капитан, юнкер Р. является…
Но под пристальным взглядом Л[евуцко]го голос его дрогнул и глаза забегали. Л[евуцк]ий оборвал рапорт:
— Приведите ко мне юнкера Р., когда проспится.
Когда утром оба юнкера в волнении и страхе предстали перед Л[евуцк]им, капитан обратился к Р.:
— Ну-с, батенька, видно, вы не совсем плохой человек, если из-за вас юнкер К. рискнул своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте в роту!
И не доложил по начальству.
Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство как нечто суровое, но неизбежное. Но преступности «винного духа» не признавала. Не говоря уже о расплывчатости форм этого прегрешения, училищный режим и общественная мораль находились в этом вопросе в полной коллизии. Великовозрастные по большей части юнкера (18–23 года; бывали и под 30), бывая в городе, в обществе и встречаясь там иногда со своими начальниками-офицерами, на равных со всеми началах участвовали в беседах, трапезе и возлиянии. Но, переступая порог училища, они лишались общественного иммунитета.
К юнкеру X., бывшему студенту, приехал из дальней губернии отец, всего на день. Отпущенный «до поздних» юнкер провел день с отцом, побывали вместе в театре, потом скромно поужинали. X. вернулся трезвым и столкнулся в приемной с начальником училища, который в эту ночь, как на несчастье, делал обход. Отрапортовал ему. Полковник не сказал ни слова, а на другой день появился приказ о переводе юнкера в 3-й разряд «за винный дух». X., глубоко обиженный, не желая оставаться в положении штрафованного, бросил училище и вернулся в полк. Потеряв год, поступил заново и окончил блестяще.
Другой эпизод еще характернее.
Юнкер Н. после весело проведенных именин в знакомом доме возвратился в училище на одном извозчике со своим ротным командиром, капитаном Ж. — оба в хорошем настроении и под хмельком. Ротный пошел в свою квартиру, а Н. — являться дежурному офицеру. И за «винный дух» юнкер был смещен с должности взводного, арестован на месяц и переведен в 3-й разряд. Н. претерпел и даже к выпуску сумел вернуть себе нашивки и «1-й разряд»… Но впоследствии, не продержавшись и двух лет в офицерском звании, был удален из части и скоро опустился на дно.
Училищный режим, за редкими исключениями, подходил с одинаковой мерой и к сильным, и к слабым, к установившимся людям и зеленым юнцам, к нравственным и порочным, соблюдая формальную справедливость и отметая психологию. Эпизоды с Н. и К. возмущали юнкерскую совесть. В них мы видели только произвол и фарисейство, так как в то время в армии существовала казенная «чарка», и не проводился вовсе сухой режим; да и училищное начальство не было пуританами…
А между тем этот утрированный ригоризм имел по существу благую цель: ударив по единицам, предохранить сотни от многих злоключений в дальнейшей их жизни.
Только раз в году — в день училищного праздника — начальство закрывало глаза на все наши прегрешения. За неделю или за две, освобожденные от всех нарядов и учений, несколько юнкеров-любителей разделывали мрачную столовую под танцевальный зал: рисовали плафоны, клеили лампионы, вязали гирлянды, устраивали гостиную, «уголки» и т. д.
Днем бывал парад и торжественный обед — с пирожными и полбутылкой вина. Между юнкерскими столами располагался длинный стол для начальства и приглашенных — однокашников, киевлян. Там вспоминали прошлое, произносили горячие речи, тосты, которые горячо принимались юнкерами. Сам грозный командующий, генерал Драгомиров был однажды на празднике, в год освящения пожалованного училищу знамени (1898). Рассказывают, как за обедом М. И., к смущению училищного начальства, захватил с центрального стола бутылок — сколько мог — и отнес их первому взводу 1-й роты.
— Мне врачи запретили пить. Выпейте за меня…
А вечером, возвращаясь домой, у самого дворца увидел отпущенного в город, «пообедавшего» юнкера, мирно спящего на тумбе… М. И. доставил его на своей пролетке в училище и, сдавая дежурному горнисту, сказал:
— Ты меня знаешь? Осторожно доведи господина юнкера в роту. Да не говори дежурному офицеру… Понял? Веди!
