Вдруг кто-то больно схватил меня за лодыжку. Геркин голос рыкнул:

— Что? Шпионить?

— Чего ты? — спрыгивая, изумился я.

— А ничего! — он приблизил ко мне красное от злости лицо. — В лоб получишь, вот что!

— Да? А если я сам тебе врежу?

Драться с ним не хотелось. И, глядя на его выставленную челюсть, я только подумал про себя: "Неужели ему нравится Ника? Ну и дела!" И ушел от него, презрительно сплюнув.

Разве мог я тогда подумать, что вижу моего Герку в последний раз?

"Как на Никины именины испекли мы каравай…" — я услышал это нестройное пение и сразу понял, что пришествие Катерины было мною бездарно пропущено. Никина двоюродная сестра жила с их бабушкой, и с тетушками, и с детьми тетушек не у нас, а на Мытнинской улице. И похоже, что пока я ждал, когда Герка уберется со двора, они все прошли. Из окон доносился теперь хохот, поцелуи и общий гвалт. Катеринин голос, правда, не пробивался. Но Катерина и не станет орать. Стоит небось в сторонке со своей полуулыбкой и спокойно ждет, пока обратятся к ней…

Я подобрался ближе, выставил ухо:

— Спасибо, спасибо! Ой, какое спасибо! — щебетала Ника. — Погодите, а где же Катюшка?

Гвалт сразу пропал, будто его выключили. Осталось лишь покашливание Никиной (и Катерининой) бабушки. Оно было такое, будто бабушка хотела сказать: "Ах, лучше вы меня не спрашивайте!.."

— А ты еще не знаешь? — ворвался голосок одной из сестриц. — Очередное Катькино сумасбродство. Представь только…

Но бабушка перебила решительным баском:

— Катю не ждите. Тебе, Никуша, от нее поцелуи. Она на денек-другой в Москву отъехала…

Так я остался без дома, без Герки и без Катерины.

Записки моя мама писала ласковые и так же ласково отвечала по телефону: "Сынок! Ты где? Иди домой, а?.. Иди…" Боясь это услышать, я выпаливал скороговоркой: "Это я. Я жив!" — и скорее вешал трубку…

В вечер Никиного дня рождения я поступил именно так. (Между прочим, один из автоматов в Щербаковом переулке вот уже скоро два года соединяет безо всякой "двушки"…) Такой мой звонок давал надежду, что инфаркта у мамы не будет. А домой идти не стоило… Я вдруг ясно увидел: если исключить слепой родительский инстинкт (а папа сам говорил, что он вреден), такой сын, как я, моим родителям вовсе не нужен. Все во мне их раздражает: "Сын! Ты не умеешь себя поставить. Как можно допускать, чтобы тебе кричали «шкет», или: "Господи, Валя! О чем только вы говорите с твоим Геркой?! Слышала и краснела — такие махровые глупости…"

Ну и что? А я, может быть, хочу говорить глупости!.. А вы — прирожденные отличники, воспитанные, образованные, наслаждайтесь своим великолепием сами, я больше не стану вам мешать. Стану жить один, не пропаду. Я что-нибудь такое придумаю…

Так или примерно так я размышлял всегда — при каждом побеге. Но проходили сутки или чуть больше — и мысли эти куда-то испарялись… Испарились и на этот раз. Потянуло домой. Захотелось услышать, как мама напевает, а папа хохочет и как они перебрасываются шуточками, — пусть бы даже и на мой счет… Захотелось, лежа в постели, прислушиваться к их вечерним теплым голосам…

Вот тут-то до меня наконец дошло, как ужасно то, что случилось… и как непоправимо…

В самом деле, магнитофон — маленький, как мамина театральная сумочка, с чистым, каким-то даже звенящим чистотой звуком, с любопытным круглым микрофоном-ухом, готовым все уловить, запомнить, повторить… То есть все это он готов был сделать прежде…

Володя привез его не на плече, а в чемодане, в самой глубине, бережно завернутым в свитер, потому что в нашем городе есть люди, которыми еще восхитится будущее человечество, и надо точно записать их неповторимые голоса…

Он и записывал. Но успел ли все, что хотел? Навряд ли. И уже одного этого мне просто нельзя было пережить… Я так и слышал мамин возглас: "Как можно после этого людям в глаза смотреть?" И правда, как?..

Кстати, как журналист наш гость хотел еще записать на пленку шумы нашего города, нашего Невского и особый ленинградский говор — в трамвае, в магазине, в метро… Все под рубрику: "Ленинградцы. Атомный век"… Вот тебе и ленинградцы — вместо магнитофона в футляре одни "дребезги"!..

Мама уже конечно просто сходит с ума…. И верно, ну с чем Володя вернется теперь на свою работу?.. Насчет починки мага что-то сомнительно… Можно, конечно, сгоряча в записке написать, что, мол, магнитофон мы починим. Какая там починка! Если бы мама слышала этот звон!..

Думать об этом было нестерпимо. Тем более немыслимо — возвратиться домой. Из окна лестницы, что напротив, видна была часть нашей кухни. Зажигались огни, мама ходила взад-вперед, прикладывалась лицом к стеклу. И тогда я приседал, хоть и знал, что разглядеть меня нельзя… Дом, огни, мамина голова — все это медленно кружилось, ведь спал я мало и почти не ел.

Володя-гость уехал. Отправился без магнитофона? Или родители купили ему новый на деньги, что отложены на мамины сапоги?.. А если этот особый репортерский маг дала Володе его студия, а в магазинах таких не бывает совсем?

Голова кружилась все сильнее. Шел уже четвертый вечер моего бездомного жилья. Но когда в одиннадцатом часу мама вышла меня искать, я знал, что не найдусь никогда, ни за что…

"Тук-тук-тук" — стучали мамины каблучки в пустых дворах. Мама, похоже, собралась уже спать: волосы распущены, пальто накинуто прямо на рубашку. Полоска ночной рубашки в зеленую крапинку выглядывала при каждом мамином шаге. Мама, видно, собиралась, но не смогла заставить себя лечь. Папа всегда доказывал ей, что, мол, искать парня глупо, ничего с таким большим лбом не случится, а захочет есть — придет сам… Папа был, конечно, прав…

Мама шла, придерживая пальто у ворота, и всматривалась в тусклые окна лестниц. Однажды — это было давно — она разглядела так мою прижавшуюся в уголке тень. Поэтому я кинулся на свой надежный чердак и через минуту уже смотрел на маму с крыши.

Мама бродила внизу — я следовал за ней поверху. Я смотрел вниз и размышлял, что, может быть, родители не удержались бы и высказали бы мне все, что они обо мне думают, но вообще-то они хотят все забыть и простить. Вот только я-то сам… Если, например, мама осталась на зиму без сапожек… Или если Володю уволят за то, что он загубил казенный маг… Какое я тогда имею право возвратиться и жить себе дома хорошей жизнью?

Мама шла и звала тихонько: "Валёк… Валёк…"

Внезапно в проулок вывернулся какой-то пьяный. Он шарахался от стены к стене, угрожающе бормоча. А мама вот-вот должна была выйти в тот же проулок… Я с ужасом понял, что спуститься уже не успею, кинулся на чердак, где свалена была куча реек, а когда вернулся с "метательным оружием" в обеих руках, мама и пьяный уже встретились. Он надвигался, растопыривая огромные лапы.

— Ах ты, птичка-синичка!

Но мама была уже не одна; рядом с ней стояла вездесущая и добрая тетя Нина. И грозила пьяному: давай, мол, потише!

— А ты, тетка, не встревай! Я ведь что? Только на синичку полюбоваться…

И прошел мимо. Моего вмешательства не потребовалось… Просто удивительно, до чего вовремя умела появляться тетя Нина! Взяла маму под руку и заворковала:

— Надежда Андреевна, не страдайте, найдется ваш Валет. Валет — это у него прозвище. Знаете?

В общем, мама была теперь в надежных руках.

Но вместе с облегчением я ощутил и какую-то пустоту… Действительно, раз меня искали, вниз я спуститься не мог. А здесь делать было уже решительно нечего. Разве глянуть на базу? Благо, она тут — подать рукой. Я обогнул трубу. И остановился в удивлении: на базе работали! И вечером это выглядело очень эффектно: тело грифа, будто вогнутое зеркало, собирало в длинный лучик звездный свет… Мерцающий звездный зайчик тронул кончик моей кеды, пополз выше, упал на лицо… Я зажмурился. А когда глаза открылись, лучик уже уполз.