Поднявшись с постели, он принял душ.

Когда Ингхэм вышел из ванной, Мокта уже поставил на подоконник возле кровати поднос с завтраком. Очень кстати. Усевшись на краю кресла, в рубашке и шортах, Ингхэм принялся за еду. Он обдумывал письмо, которое собирался написать Ине, и, не допив кофе, отодвинул в сторону поднос и застучал на своей пишущей машинке.

«1 июля 19…

Суб., утро.

Дорогая, вчера у меня выдался странный денек. Тут все дни достаточно странные. Я просто схожу с ума, не получая от тебя ни единой весточки. И я не успокоюсь, пока не дождусь от тебя письма. Будь так добра, напиши мне, почему он покончил с собой и почему это оказало на тебя такое воздействие?

Как ни странно, но я написал уже сорок семь страниц своей книги и считаю, что работа продвигается очень даже неплохо. Однако мне ужасно одиноко. Для меня это совершенно новое ощущение, можно сказать почти любопытное. Я считал, что испытывал чувство одиночества и раньше, но такого со мной еще никогда не было. Я установил себе не слишком жесткий график работы, потому что в противном случае я просто сойду с ума. Правда, такое со мной творится лишь в последнюю неделю, с того момента, как я узнал о Джоне. А до этого мои дни здесь протекали впустую, благодаря отсутствию вестей от Джона (и, что более важно, от тебя), но со времени его смерти почва словно ушла из-под ног… чего? Туниса, может быть. Не у меня. Конечно, я отсюда скоро уеду, только немного попутешествую по стране, раз уж я здесь.

Вчера вечером я обедал с одним датским художником, который на поверку оказался гомиком и слегка заигрывал со мной. Бедолага, ему тоже одиноко, хотя я уверен, что он найдет себе немало дружков среди местных мальчиков. Гомосексуализм в здешних краях не идет вразрез с их религией, тогда как алкоголь как раз наоборот, поэтому в некоторых городах сухой закон. Воровство здесь развито на самом высшем уровне. Один старый ублюдок стащил мой парусиновый пиджак и полотенце с заднего сиденья моей машины, пока я заходил к датчанину — взглянуть на его картины, ха! Я питаю ненависть к этому конкретному арабу, хотя понимаю, что не стоит этого делать. Какой смысл ненавидеть кого бы то ни было? Незачем этого делать; стоит лишь сконцентрировать персонально на ком-то свои отрицательные эмоции — и вот вам, пожалуйста, ты уже ненавидишь кого-то или что-то. Дорогая Ина, я сконцентрировал эмоции совсем другого рода на одной лишь тебе; в тебе есть все то, реально осязаемое, что мне нравится и что я люблю. Так почему ты заставляешь меня страдать из-за своего необъяснимо долгого молчания? Возможно, дни летят для тебя, как одно мгновение, но здесь они еле тащатся один за другим. Скорее всего, я отправлю это письмо срочной почтой, даже если не дождусь вестей от тебя…»

Не дождавшись письма от Ины с утренней почтой, он отправил свое в четыре пополудни, срочной. И с послеполуденной почтой от нее по-прежнему ничего не было.

Ингхэм пообедал с Адамсом в рыбацком городке неподалеку от Туниса, в Ла-Гуллете. Забавно, но городишко напоминал Кони-Айленд — не увеселительными заведениями или хот-догами, а своей вытянутой формой, невысокими домами и атмосферой моря. Кроме того, он выглядел очень уютным, недорогим и не испорченным цивилизацией. Ингхэму сразу же захотелось присмотреть себе отель, однако бармен заведения, куда они зашли, сообщил, что они здесь отсутствуют. Это подтвердили и официант с владельцем ресторана, где они обедали. Официант, правда, знал одно местечко, где сдавались комнаты, однако его описание выглядело слишком неопределенным, чтобы беспокоить себя выяснением подробностей, по крайней мере сейчас.

В тот вечер Адамс окончательно достал Ингхэма. Он снова принялся доказывать преимущества демократии и христианской морали для всех («Для всех ли?» — всего лишь раз вставил Ингхэм, так громко, что за соседним столиком даже обернулись). Он подумал о счастливых в своем неведении язычниках, ни сном ни духом не ведавших о Христе и, вероятно, о сифилисе. Но где они, те безмятежные дни? Христианство и испытание ядерного оружия проникли практически повсюду. «Если он примется за Вьетнам, то клянусь, я вскрою вены», — пообещал сам себе Ингхэм. Однако, понимая абсурдность своего гнева против этого абсурдного человечка, Ингхэм постарался держать себя в руках, памятуя, как много раз он получал удовольствие от общества Адамса; он окажется полным идиотом, если наживет себе врага в лице Адамса, с которым ему приходилось сталкиваться по три раза на дню на территории отеля или на пляже. Ингхэм понимал, что его гнев лишь следствие разочарования, разочарования во всех его жизненных замыслах — за исключением, пожалуй, постепенно продвигающейся работы над романом.

— Людей, отвернувшихся от Господа, можно определить по их лицам, — талдычил Адамс.

И где же тот Господь Бог, от которого любой, кому вздумается, может отвернуться?

Щекастое лицо Адамса становилось все щекастее. Он продолжал жевать и улыбаться одновременно.

— Наркоманы, алкоголики, гомосексуалисты, преступники… даже обычные люди на улице. Если они сошли с пути истинного, то влачат жалкое существование. Но их еще можно наставить на путь истинный…

«О господи, — подумал Ингхэм, — он что, совсем рехнулся? И чего он набросился на гомосексуалистов?»

Ловит твое ухо? Так не ходи в сад под мухой! Ингхэм вспомнил эту школьную шутку, едва не заставившую его расхохотаться во все горло. Однако он огромным усилием подавил смех и сдержал накатившие на глаза слезы. К счастью, Адамс не воспринял это на свой счет, иначе Ингхэм вряд ли сумел бы объяснить свое поведение. Сам Адамс продолжал радужно улыбаться.

— Да, вы правы, — через силу выдавил из себя Ингхэм, надеясь, что на этом все и закончится. Можно вести себя дружелюбно, но заводить друзей среди людей вроде Адамса не стоит. Они достаточно опасны.

Немного погодя, когда Адамс еще продолжал бубнить о Нашем Образе Жизни, Ингхэм спросил:

— А как вы относитесь к тому, чем нормальные люди занимаются в постели? Гетеросексуальные люди, я имею в виду? Вы это тоже не одобряете?

— О чем вы говорите? — встревоженно спросил Адамс, и Ингхэм подумал было, что тот и вправду не понимает, о чем он спрашивает.

— Ну… о разном таком. Строго говоря, о том же самом, чем занимаются и гомосексуалисты. О том же самом.

— А, понял. Что ж, они же мужчины и женщины, мужья и жены, — бодро и все с той же терпимостью в голосе ответил Адамс.

«Ну да, если им случилось быть женатыми», — подумал Ингхэм.

— Вы опять правы, — кивнул он.

Если Наш Образ Жизни проповедует терпимость, то Ингхэм не будет повергнут в тартарары. Однако он чувствовал, что его мысли начинают путаться, как это часто бывало при разговоре с Адамсом, а неопровержимые аргументы рассыпаются, словно карточный домик. «Вот что случается при промывании мозгов, — подумал Ингхэм. — Весьма странное ощущение».

— А вы не пишете, — спросил Ингхэм, — на эту тему?

Адамс немного застенчиво улыбнулся.

Ингхэм понял, что тот писал, собирался писать или пишет что-то сейчас.

— Вы сам человек пишущий, которому, как мне кажется, я могу доверять, — сказал Адамс. — Да, я некоторым образом пишу. Когда вернемся домой, зайдем ко мне в бунгало и я покажу вам кое-что.

Ингхэм заплатил за их недорогой обед, поскольку решил, что вел себя с Адамсом несколько невежливо, к тому же Адамс привез его сюда на своем «кадиллаке». Ингхэм был рад, что машину вел Адамс, потому что полчаса спустя после обеда внизу его живота началась резь, которая перекинулась на весь живот, пронимая его до самых ребер. В Хаммамете Ингхэм, под предлогом того, что ему необходимо взять пачку сигарет, бросился в туалет в своем бунгало. Его вырвало, буквально вывернуло наизнанку. Приняв пару обеззараживающих таблеток энтеровиоформа, он отправился к Адамсу.