— В смерти Чернодубского, — возразила Крюковская, — я почти невинна… Я отравила его, сама того не зная… Ах! Зачем я тогда не выдала Кебмезаха?! Что же касается до мужа и Зинаиды, то… но пощадите меня! Я так расстроена, не соберусь с мыслями… Сегодня я ничего не могу рассказать вам… Позвольте, я лучше напишу все… Завтра же, утром, вы получите полное мое признание…

— Следовательно, вы сознаетесь? — спросил я.

— Да, — отвечала она, и, упав на диван, Крюковская разразилась истерическими рыданиями.

В тот же вечер она была отправлена в тюремный замок. Матвеева, по возвращении своем из театра, также была арестована, как сообщница. Обыск, произведенный у них в доме, не дал ничего нового.

Отставного корнета Атоманиченкова я застал у себя в квартире уже спящим. Он очень был удивлен, когда, поутру, я рассказал ему об аресте Кебмезаха и все дело об отравлениях, которое перестало уже быть тайною. Я употребил все старания, чтобы корнет мог отправиться в Тифлис, как только ему вздумается.

Я получил показание Крюковской довольно рано утром, еще до возвращения Можаровского из Ораниенбаума. Оно было изложено в форме полуписьма, полурассказа.

«Не судите меня строго, — писала она, — я самая несчастнейшая женщина в мире. Мне выпал такой жребий, что я могла устроить свое счастие единственно путем преступлений. Известна ли вам моя жизнь? С девятнадцати лет я уже узнала нравственные пытки, терзания и угрызения совести. Меня выдали замуж по расчету, за человека, которого я не любила, черствого и жестокого, позволявшего себе бить и тиранить меня. Сблизиться с ним я не могла, потому что была молода, неопытна и избалована. Мать, вместо того чтобы примирить меня с мужем, своим вмешательством и советами не уступать и не покоряться мужу еще более усиливала вражду. Наконец мы расстались, и я приехала с матерью в Петербург. У меня было желание начать другую жизнь и была потребность полюбить кого-нибудь. И что же? Все мои мечты разлетелись… В первый же месяц мы были ограблены Кебмезахом, остались без средств и попали в полную зависимость от этого страшного человека. Встреча с ним составляет величайшее несчастие моей жизни и корень всех зол. Из писем моих вы видели, что я была любовницею Кебмезаха. Как произошло это, я не постигаю. Между нами не было ничего похожего на любовь. Я никогда не чувствовала к нему ни малейшего расположения; он также не обременял меня изъяснениями, да я бы и расхохоталась над этим. Но между тем я не отдалась ему и по расчету. Мое падение, само по себе чернее грязи, совершенно бессмысленно. Кебмезах воспользовался тем, что я свободно себя держала, была без всякого постороннего надзора и в несчастный вечер находилась под влиянием выпитого вина… Мой поступок возмутил меня самое, но прервать связь я никак не могла, по тем бесцеремонным отношениям, какие существовали между Кебмезахом и нашим домом. Сказать Кебмезаху, что я им гнушаюсь и что он поступил со мною бессовестно, мне препятствовала странная гордость: мне не хотелось признаться в своем бессилии и в той роли глупой жертвы, которую я сыграла, а поэтому я делала вид, будто бы действовала всегда сознательно. Это послужило мне к новому вреду: Кебмезах составил самое невыгодное понятие о моей нравственности и на основании этого отнесся ко мне с предложениями — быть обольстительницею и приманкою молодым людям, для его корыстных целей. Поделиться своими нравственными страданиями мне было не с кем; бороться не было сил, а просить пощады мешала та гордость, о которой я уже упомянула. И я приняла на себя личину наглой и подлой женщины, какой я вовсе не была в глубине души. Каждый день клал на меня новый слой позора и бесчестия. Я падала в омут все глубже и глубже. Не прекращая своих отношений к Кебмезаху, я переходила в то же время из одних рук в другие… Положение мое было ужасно! О подвигах моих трубил весь город. Оставленная, брошенная и презираемая всеми своими знакомыми, я гнушалась самое себя… В это время умер Чернодубский, и начался новый период моей жизни. Смерть его произошла следующим образом. Чернодубский, как вам, может быть, известно, был богатый приезжий помещик. Кебмезах познакомил его с нами, и он бывал у нас очень часто, ухаживая за мною, на что я отвечала кокетством. Накануне происшествия, вечером, у нас, по обычаю, шла большая картежная игра. Чернодубский хорошо знал все шулерские проделки, а потому Кебмезах должен был вести с ним игру как следует и проиграл около двух тысяч, которые обещал представить Чернодубскому, у нас же в доме, завтра или послезавтра.

Вечером Чернодубский высказал сомнение в этом, но Кебмезах заверил его честным словом, и дело кое-как уладилось. По окончании игры Кебмезах шепнул моей матери, чтобы она задержала Чернодубского, а мне, чтобы я вышла в другую комнату переговорить с ним.

— Вы должны непременно меня выручить, — сказал мне Кебмезах, когда мы были наедине, — кроме этих проигранных сегодня двух тысяч я еще очень много должен Чернодубскому. Отдать ему долг у меня решительно нет средств, а не отдать невозможно, потому что чрез это он может повредить мне, и я проиграю другое интересное дело, выше этого долга ему. Поэтому нужно выиграть время. Пожалуйста, подойдите сейчас к Чернодубскому, вовлеките его в объяснительный разговор — он влюблен в вас — и назначьте ему где-нибудь свидание… Например, в Пассаже.

— Для чего же это? — спросила я.

— Так нужно. Я буду у вас утром, тогда расскажу, теперь некогда. Прошу вас…

— Пожалуй, — отвечала я, пожимая плечами, и, вошедши в комнату, где был Чернодубский, сделала все, о чем меня просили.

— Объясните же, как мне действовать и что говорить на этом странном свидании с Чернодубским? — спросила я у Кебмезаха, когда он явился к нам на другой день утром и я была уже готова ехать в Пассаж.

— Скажите ему, — отвечал он, — что вы не можете сегодня провести с ним время, потому что у вас заболела мама или вы ждете к себе знакомую, и подарите ему, шутя, при прощании, взамен вот эту маленькую конфекту, с тем чтобы он непременно ее съел…

— А что это за конфекта? — спросила я.

— Не беспокойтесь, она совершенно безвредна, но только заставит Чернодубского пробыть несколько дней дома, а за это время я успею собраться с деньгами для отдачи ему долга.

— Не отрава ли это? — вновь спросила я подозрительно.

— С чего же вы это взяли? — отвечал Кебмезах оскорбленным тоном голоса.

Я поверила и, поехав в Пассаж, при встрече с Чернодубским, смеясь, подарила ему конфекту. Чрез час после этого, когда я возвратилась домой, в мою комнату вошел Кебмезах. Он был очень встревожен.

— Ужасный случай! — проговорил он. — Знаете ли вы новое происшествие? Сейчас скоропостижно умер Чернодубский.

Я вздрогнула.

— Значит, мы его отравили? — испуганно произнесла я.

— Не отравили, — отвечал Кебмезах, — а произошла несчастная ошибка. Я вместо одного порошка насыпал в конфекту яд, привезенный мною из-за границы. Сделал я это без умысла, но вы будьте покойны: яд этот мало известен в России и не оставляет после себя никаких следов, так что никакое анатомическое исследование не докажет присутствие яда. Никто не догадается, что Чернодубский отравлен. Умейте только выдержать себя, при случае, если с вас будут снимать показание, так как вы виделись с Чернодубским за несколько минут до его смерти. Не видел ли кто, как вы давали ему конфекту?

— Нет.

— И прекрасно. Умолчите же об этом обстоятельстве при показании.

Я не поверила ошибке Кебмезаха; я была твердо убеждена, что конфекта была дана с ядом для Чернодубского — умышленно… У меня было такое сильное желание выдать Кебмезаха правосудию, что, будь сколько-нибудь проницательнее следователь, я бы преодолела в себе чувство самосохранения и вместе с выдачей Кебмезаха я разоблачила бы всю подноготную своей жизни и навлекла бы на себя подозрение в сообщничестве. Но следователь был слишком доверчив; он пришел в мою квартиру лично — сам написал, для одной формы, показание и дал мне подписать. Смерть Чернодубского произвела на меня потрясающее действие. Кебмезах сделался для меня ужасен. Жить в Петербурге мне стало страшно. К этому присоединились еще другие неприятности по содержанию моей матерью игорного дома, поэтому мы поспешили оставить Петербург: мать уехала в небольшое имение, доставшееся ей после смерти отца, а я — в одну подмосковную губернию, к своей подруге, муж которой занимал должность предводителя дворянства. Там я встретила Аркадия Николаевича Можаровского и страстно полюбила, в первый раз в жизни. В глазах подобных мне женщин, проведших свою молодость в разгуле, такие мужчины, как Можаровский, имеют огромную цену; в них есть какая-то необъяснимая магнитная для нас сила. Я не ставлю Аркадия Николаевича на пьедестал; я знаю, что он слаб, бесхарактерен, не особенно умен и неглубоко любит меня, но… он так непохож на всех моих обожателей, с которыми я сходилась. В нем есть что-то нежное, стыдливое, целомудренное, и это привязывает меня к нему. В сорок лет он сумел остаться юношей. В браке с ним я не отдавала бы себя ему, как другому мужчине, во власть и не сковывала бы своей воли, была бы самостоятельна и свободна в хорошем смысле этого слова. Я могла бы даже быть ему прекрасной помощницей на поприще общественной деятельности, на котором он занимал довольно видное место. И я могла бы быть его женою, если бы была свободна… В один вечер Можаровский высказал мне это положительно. При этом его заявлении меня охватила страшная мысль. Я провела несколько дней в тяжелом раздумье, не отдыхая в бессонные ночи, я решилась, чтобы устроить свое счастие, отравить мужа, не надеясь получить развод. Я послала к Кебмезаху письмо, в котором просила его прислать мне несколько приемов того яда, которым был отравлен Чернодубский, для отравления мужа, с целью воспользоваться его состоянием, обещая при этом, по приведении в исполнение своего намерения, приехать в Петербург, отдать ему свое состояние и быть его женою. Без этого обещания я боялась, что он не уважит мою просьбу; мне нужно было одурачить его. Между тем Кебмезах стал присылать мне страстные письма, чтобы я возвратилась. В прошлом я так зарекомендовала себя Кебмезаху, что он поверил всем моим обещаниям и выслал мне яд тотчас же, вместе с посылкою шелковой материи, в количестве трех приемов, но без объяснения употребления яда. Получив нужное, я простилась с семейством своей подруги и с Можаровским, обещая встретиться с ним и взяв с него слово, что он будет ждать меня свободный. Я поехала к мужу, притворилась глубоко раскаявшейся и вымолила его прощение. Незнание, как употребить яд, заставило меня послать еще несколько писем к Кебмезаху, но он долго колебался присылкою мне объяснения, написанного своею рукою, и только чрез несколько месяцев выслал небольшую статью из какого-то медицинского журнала «О физиологическом и терапевтическом значении американского стрельного яда кураре». Весною мы отправились с мужем за границу, и там, после страшной борьбы со своею совестью в продолжение целого лета, я осенью, в одной швейцарской деревне, пользуясь отсутствием врачей, отравила своего мужа в чашке бульона. Он умер мгновенно и почти без всяких страданий… Совершив это преступление, я осталась на некоторое время за границею, чтобы рассеяться и прийти в себя. Зимою я прибыла в Петербург, но прожила в нем всего одни сутки и, не повидавшись с Кебмезахом, уехала в подмосковную, к своей подруге. О Можаровском я не собирала никаких справок, будучи твердо убеждена, что он свободен и ждет меня. Но в первый же день моего приезда я услышала несчастную новость, что Можаровский женат. Я была поражена…