Циттер Арпад в досаде кусал губы. Он понял, что рецепта выудить не удалось.
От этого он с удвоенной энергией принялся навязывать себя в качестве переводчика спустившейся с чердака девушке, которая и жестами, и словами пыталась убедить зулуса следовать за ней.
– Без меня там ничегошеньки не поймут, разговора с ними не получится, – наседал профессор, но на Мари его доводы не действовали.
Зулус наконец понял, чего от него хотят, и пошел вслед за девушкой.
Сапожник сидел на прежнем месте все в той же бумажной короне.
Маленькая Катье подбежала к нему, и он протянул было к ней руки, будто хотел прижать ребенка к груди, но тут же опустил их и все свое внимание опять сосредоточил на стеклянном шаре, вновь погружаясь в сомнамбулическое состояние.
Малышка на цыпочках отошла к стене и встала рядом с Евой и Сефарди.
Тишина, объявшая комнату, стала еще мучительнее, непроницаемее и, как казалось Еве, еще более непримиримой к чуть слышному шуршанию платья или скрипу половиц, она сгустилась в застывшее мгновение, недоступное для звуковых колебаний, уподобилась бархатному ковру, по которому растекаются яркие блики отраженного, а не проникающего света.
А снаружи, со стороны лестницы, послышались не уверенные шаги – кто-то медленно, словно ощупью приближался к двери.
У Евы было такое чувство, будто сама Смерть, крадучись, поднимается к ним прямо из могилы.
Она в ужасе вздрогнула, когда за спиной неожиданно скрипнула дверь и на пороге гигантской тенью выросла фигура негра.
На всех остальных тоже напал страх, цепенящий; ужас, и никто не смел шевельнуться, будто это действительно была Смерть, которая должна остановить взгляд на ком-то из них, чтобы сделать свой выбор.
Лицо Узибепю не выразило ни малейшего удивления при виде погруженной в мертвую тишину живой картины.
Он тоже застыл на месте и не менял поворота, головы, словно приклеился своим горящим взором к Еве, и неизвестно, как долго ей пришлось бы это терпеть, если бы на помощь не поспешила Мари и не заслонила ее собой.
Белки его глаз и сверкающие зубы, казалось, висели в темноте, подобно блуждающим огонькам.
Ева поборола страх и нашла в себе силы повернуться к окну, вдоль которого, мерцая в лунном свет те, тянулась свисавшая с крыши толстая железная цепь лебедки.
За окном скорее угадывался, чем слышался, тихий плеск воды, когда налетал ночной ветерок и чуть заметные волны лизали цоколь дома у слияния двух каналов…
Внезапный крик в глубине комнаты вновь заставил всех вздрогнуть.
Клинкербогк привстал и негнущимся пальцем указал на какую-то светящуюся точку внутри шара.
– Это опять он, – прохрипел старик. – Тот ужасный… в зеленой маске… который нарек меня Авраамом и дал съесть книгу…
И, словно ослепленный нестерпимо ярким светом, он закрыл глаза и тяжело опустился на стул.
Все стояли как вкопанные, не в силах вздохнуть. Только зулус наклонился вперед, глядя куда-то во тьму поверх головы Клинкербогка, и наконец произнес:
– Суквиян быть там, позади него.
Никто не понял, о чем он. И вновь мертвая тишина, воцарившаяся, казалось, на веки вечные, которую никто не осмеливался нарушить ни единым словом.
От необъяснимого волнения у Евы дрожали колени. Она не могла отделаться от ощущения, что какое-то невидимое существо с ужасающей медлительностью постепенно заполняет собой всю комнату.
Она стиснула ручку маленькой Катье.
И вдруг совсем близко и до жути громко захлопали крылья.
– Авраам! Авраам! – взывал чей-то несусветно дребезжавший голос.
У Евы мороз пробежал по коже, она видела, как и другие содрогнулись при этих звуках.
– Я здесь, – словно сквозь сон, отвечал сапожник. Она закричала бы во все горло, если бы не удушающий своей удавкой страх.
Мгновения зловещего затишья. Все стояли, как столбняком пораженные. И вдруг по комнате заметалась большая черная птица с белыми пятнами на крыльях, она ударилась головой об оконное стекло и с шумом опустилась на пол.
– Это Якоб, наша сорока, – шепнула маленькая Катье, – уже проснулась!
Ева едва слышала ее, как будто уши были заложены. Слова девочки не успокоили ее, а, пожалуй, даже усилили гнетущее ощущение близости какого-то демонического существа.
Столь же неожиданно, как и крик птицы, тишину нарушил надрывный вопль сапожника:
– Исаак! Исаак!
Его лицо мгновенно преобразилось гримасой исступленного безумия.
– Исаак! Исаак!
– Я здесь! – ответила ему Катье, тоже будто сквозь сон, точно так же, как сам старик откликнулся на зов птицы.
Ева почувствовала, как похолодела рука малышки.
Сорока у стены под окном взахлеб что-то верещала, это было похоже на смех какого-то дьявольского кобольда.
Слог за слогом, звук за звуком заглатывала тишина своим жадным невидимым ртом эти слова и зловещий смех.
Они возникали и глохли, как отзвук некой заварухи библейских времен, который, блуждая по свету подобно призраку, залетел в каморку бедного ремесленника…
Это наваждение на мгновение рассеял потрясший воздух звон колокола церкви св. Николая.
– Я, пожалуй, пойду. Мне здесь уже невмоготу, – шепнула Ева Сефарди и направилась к двери.
Ее удивило, что все это время не было слышно башенных часов, а ведь с тех пор, как пробило полночь, прошло немало времени.
– А как же мы оставим старика одного, без помощи? – спросила она Сваммердама, который молча старался выпроводить прочих гостей, поглядывая при этом на сапожника. – Он ведь все еще в трансе, да и девочка спит.
– Он проснется, как только мы уйдем, – успокоил ее Сваммердам, но и в его голосе звучала приглушенная тревога. – Попозднее я приду его проведать.
Негра пришлось буквально выталкивать, он никак не мог оторвать лихорадочно горящих глаз от груды золота на столе. Ева заметила, что Сваммердам ни на секунду не выпускал зулуса из виду, и, когда они оказались на лестнице, старик проворно обернулся и запер дверь в комнату Клинкербогка, а ключ спрятал в карман.
Мари Фаатц поспешила вперед, чтобы подать гостям пальто и шляпы и кликнуть извозчика.
– О если бы царь Мавритании посетил нас вновь! Мы даже не попрощались с ним. Господи, ну почему праздник второго рождения оказался таким грустным? – причитала Буриньон, обращаясь к сопровождавшему ее угрюмо-немногословному Сваммердаму, когда они стояли перед домом в ожидании экипажа, который отвез бы ее в монастырь, Еву в отель, а доктора Сефарди домой. Но разговор не клеился.
Шум народного гулянья уже затих. Только из зашторенных окон кабачка на Зейдейк пробивались звонкие переборы банджо в угаре всеобщей свистопляски.
Стена дома, обращенная к церкви св. Николая, была почти скрыта тьмой, другая же его сторона, где под самой крышей высоко над водой канала тускло светилось окно сапожника, смотревшее в туманное марево гавани, словно искрилась брызгами яркого лунного света.
Ева подошла к парапету набережной и какое-то время смотрела в зловеще-черное зеркало канала.
В нескольких метрах от нее железная цепь, свисавшая с крыши, касалась своим нижним концом узкого, не более фута шириной выступа стены.
С этой цепью внизу возился какой-то человек, стоявший в лодке. Увидев над собой светлеющее в темноте женское лицо, он быстро пригнулся и втянул голову в плечи.
Из-за угла донесся грохот приближавшегося экипажа, и Ева, зябко поеживаясь, поспешила назад, к Сефарди. На долю секунды в памяти почему-то мелькнули белки настороженных глаз нефа.
Сапожнику Клинкербогку снилось, будто он едет на осле через пустыню, рядом с ним – маленькая Катье, а впереди шагает проводник – человек с покрывалом на лице, тот самый, что нарек его Аврамом.
На третий день пути увидел он в небесах фата-моргану, и сказочно-прекрасная страна, подобной которой он никогда в жизни не видел, сошла с неба на землю, и человек, шедший впереди, сказал, что эта земля зовется Мориа[43].
