Из-за дикой спешки утром я не успела позавтракать, так как старалась вовремя доставить Анну в школу. Возвращаясь домой на метро, я скинула пальто – и обнаружила, что на мне пижамная куртка. Я проехала с горящими ушами восемь остановок среди элегантных пассажиров (из-за тесноты невозможно было снова надеть пальто), делая вид, будто это вовсе и не я стою тут в веселенькой фланелевой пижамке в зеленую и желтую полоску.

У нас дома оба моих ребенка ходили в школу квакерского толка, где в качестве наказания применялись задушевные беседы – здесь же учителя кричат на учеников и заставляют стоять у стенки. И, что еще хуже, всего через несколько дней занятий Лука и Анна обнаружили, что они последние в классе – каждый в своем. И мы с тревогой подумали, что, хотя в обожаемой американской школе их научили быть очень милыми, возможно, там были серьезные упущения по академической части.

Воскресное утро, одиннадцать часов. Медный духовой оркестр из четырех человек остановился на углу нашей улицы и сыграл мелодии из «Моей прекрасной леди». Мы все столпились у окна, и музыканты, послав нам воздушные поцелуи, попросили бросить им деньги. Что и сделали с превеликим удовольствием мои дети.

Анна резко распахнула дверь квартиры, вернувшись после школы.

– Мама! На меня сегодня напали!

– Что случилось? – спросила я.

– Девочка по имени Домитилла меня ударила! – ответила Анна, округлив глаза. – Она сказала, что я кричу ей в ухо.

Мы выбирали школу Анны в Нью-Джерси именно с учетом такого рода конфликтов. Там уделялось много времени тому, чтобы научить школьников отвергать насилие и разрешать конфликтные ситуации. Они изучали Махатму Ганди и Мартина Лютера Кинга. Я с надеждой осведомилась, как же отреагировала Анна на свое первое столкновение с агрессией на школьной площадке для игр.

– Я дала ей сдачи, – пояснила дочь. – Моя рука просто сама поднялась в воздух.

Вчера я зашла в парикмахерский салон и попросила покрасить мне волосы в мой привычный рыжий цвет. Но coiffeur[13] отрезала: «Non![14] Для вас – золотой. В рыжем нет шика». Хорошо, что в нашей квартире милосердные лампочки с малым количеством вольт – потому что при ярком свете я превращаюсь в цветочек «ноготок».

Алессандро попросили стать членом комитета школы Леонардо да Винчи. Он трогательно возражал, что находится в академическом отпуске и не может участвовать в работе комитета, но в конце концов согласился. Сегодня было собрание под девизом «Добро пожаловать в школу». Учительница итальянского, преподающая в классе Анны, заявила, что в этом классе плохо обстоит дело с дисциплиной, так что этих детей трудно будет обучать. Мать одной ученицы поднялась и сказала, что ее дочь – назовем ее Беатриче, – пожаловалась на то, что ей велели замолчать. «Вы не должны затыкать рот моей дочери, – возмущалась мать Беатриче. – Это ее травмирует. Я растила ее, чтобы она свободно высказывала свое мнение». А я-то думала, что такая патологическая одержимость свободой речи для детей – отличительная черта американцев. Приятно сознавать, что зря клеветала на свою родную страну.

Я открыла по крайней мере один секрет худобы француженок. Вчера мы провели вечер в ресторане, где за соседним столиком сидела шикарная семья. Принесли хлеб, и тощая девочка-подросток потянулась за ним. Не моргнув глазом, maman[15] схватила корзинку и поставила на книжную полку рядом со столиком. Из сочувствия я налегла на хлеб.

Алессандро ходил за покупками, а вернувшись, сказал:

– Я собирался купить тебе цветы из-за того, что мы вчера повздорили.

Я взглянула на его пустые руки, и он пожал плечами.

– Выбор был слишком велик.

Как-то раз в октябре мы забрали Анну и ее новую подружку Эрику после занятий и пошли с ними к Эйфелевой башне. Девочки бежали впереди, высоко подпрыгивая и выписывая виражи, как подвыпившие летчики-истребители, которым хочется покрасоваться. Мы с Алессандро недоумевали, почему французы собирались демонтировать башню после Всемирной выставки в 1889 году. Ведь она так красива, что разрушить ее – все равно что замазать краской Мону Лизу из-за ее длинного носа.

Как говорится в моем путеводителе, на Сене, почти у самого подножия Эйфелевой башни, пришвартованы маленькие bateaux mouches, или туристские катера. Мы шли под железными кружевами, а девочки с плеском неслись по воде, вскрикивая, как чайки. На берегу мы заплатили за дешевые билеты – без блинчиков и шампанского. Поскольку нужно было ждать двадцать минут, мы отправились к карусели, стоявшей у реки. Полная женщина с трудом умещалась в маленькой кассе, отгораживавшей ее от туристов и дождя – правда, ни того ни другого пока не наблюдалось.

Анна и Эрика забрались наверх, но механик ждал, очевидно, надеясь, что двое детей привлекут других. Девочки напряженно сидели на своих ярко раскрашенных лошадках, и их тощие ноги казались слишком длинными. Скоро эти десятилетние девчушки будут стесняться таких детских развлечений, но пока это время еще не пришло.

Наконец заиграла музыка, и лошадки дернулись вперед. Карусель в солнечный день – это мелькание детских улыбок и подпрыгивающих попок. Но когда девочки скрылись из виду и нам осталось лишь любоваться лошадками без всадников, я осознала, что пустая карусель в пасмурный день утрачивает свое неистовое веселье. Исчезает впечатление, будто лошадки несутся к какой-то радостной финишной черте.

Тех, на которых сидели девочки, словно нашли на свалке. У лошади Анны не было половины передней ноги.

Они выгибали шеи, как боевые кони, покрытые шрамами и печальные, которые перебираются через Альпы во время военного похода. Каждая выбоина от детских пяток была четко видна на золотой краске.

Поскольку механику некуда было идти и нечего делать, он все катал и катал девочек. Но наконец музыка замедлилась, и в воздухе повисли последние нестройные ноты.

Я решила, что нет более грустного зрелища, чем французская карусель в дождливый день, и подумала, что уж лучше бы мы заплатили за шампанское и блинчики.

По дороге в школу, в метро, Анна изображала свою учительницу, которая в ярости топала ногами и кричала: «Заткнитесь! Сядьте! Маленькие кретины!» Весь вагон хохотал, хотя Анна совершенно не подозревала о своей очарованной и восторженной публике.

Алессандро принес домой на редкость удачный презент, компенсируя вчерашнюю неудачу с цветами: сыр в форме сердечка, сорт камамбера/бри, жирный, как масло, но в два раза вкуснее. Мы ели его с хрустящим хлебом и с простым салатом из оранжевых перцев, а на десерт – киви.

Я только что наткнулась на список, который набросал Лука на листе бумаги. Сверху он написал (курсивом): «Конец». Список озаглавлен «Несколько проблем».

– Не умею писать курсивом.

– Не умею писать по-итальянски.

– Не думаю, что правильно записал домашнее задание по математике.

– Нужно написать эссе по-французски к понедельнику.

– Нужны мои книги к завтрашнему дню.

Я чувствовала себя ужасно. Что мы наделали, притащив его сюда! У меня будет язва от одного только чтения этого списка.

Моя сестра упомянула перед нашим отъездом во Францию, что родственник с материнской стороны опубликовал мемуары о своей жизни в Париже. Я никогда не слышала о Клоде К. Уошбэрне, который был одним из братьев бабушки и умер еще до моего рождения. Сегодня пришли по почте «Страницы из книги о Париже», опубликованной в 1910 году. Насколько мне известно, Клод родился в Дулуте, штат Миннесота, и переехал в Европу после получения диплома. Жил во Франции и в Италии. Проведя в Париже около года, он женился на женщине с необычным именем Иве. Я только начала читать его книгу, но пока что он характеризует брак как «постыдный институт» и похваляется своей «все усиливающейся экзальтацией» по поводу того, что остается холостяком, осторожно ведя судно мимо «матримониальных скал, которые являются преградой на пути к ранним успехам, – в открытое море холостой жизни». Должно быть, Иве потопила его судно, прежде чем он успел обойти ее скалы.