Я всегда был отвратным знатоком человеческих душ. Это мое самое очаровательное достоинство.

Какое же, стало быть, суждение мог я вынести о достопочтенном Эверарде Льстиве, чье изображение я воссоздавал на холсте в своей студии знойным июльским вечером?

Представительный мужчина за шестьдесят, с телосложением боксера; состояние сколотил на алмазных копях Кейпа. Закат своей жизни, как он сам сказал во время нашего второго сеанса – когда клиент начинает потихоньку оттаивать, – собирался посвятить исключительно удовольствиям, в основном – в игорных домах более теплых и фривольных областей Европы. Портрет, по его мнению (и в его отсутствие), – самое то, чтобы висеть над огромным баронским камином в огромной баронской усадьбе, на которую он только что потратил сто тысяч.

Необходимо отметить, что Льстивы отнюдь не в числе старейших и благороднейших семейств Королевства. Всего в одном поколении от достопочтенного Эверарда располагался менее чем достопочтенный Джералд, который более или менее преуспел в производстве кожаных бандажей для больших пальцев. Сын и наследник добился большего, и теперь он собирался добавить к титулу (как бы) и гербу (фальшивому), который спешно делали на другом конце города, свой новый портрет. Это, как он сообщил мне с хриплым кудахтаньем, создаст необходимый дух старины. А если моя мазня окажется стоящей (это обидно), возможно, мне даже будет интересно изготовить несколько тщательно состаренных холстов, изображающих его предков?

Льстив по своей привычке постоянно моргал, одно веко задерживалось на стеклянном (левом) глазу с нефритовой радужкой, пока я позволял себе представлять, как он вваливается в студию в камзоле и чулках – все во имя семейной чести.

Он неприятно покашлял, прочищая горло, и я понял, что он обращается ко мне. Я вынырнул из своих фантазий и выглянул из-за холста. Мне говорили, что выглядываю я недурствено.

– Прошу прощения, я был поглощен изящными изгибами вашей ушной раковины.

– Я предложил вам отобедать, сэр, – сказал Льстив, доставая из жилетного кармана часы. – Чтобы отпраздновать успешное завершение моего портрета.

– Я буду в восторге, – солгал я. – Но считаю своим долгом предупредить, что испытываю необъяснимый ужас перед артишоками.

Смахнув на пыльный пол хлопья краски, достопочтенный Эверард Льстив поднялся с кресла якобы эпохи Людовика XV, в которое я его усадил.

– Тогда можно пойти в мой клуб, – предложил он, отряхивая рукав сюртука. – Или у вас на примете есть что-то для артистических натур?

Я поднялся и провел длинной костлявой рукой по волосам. У меня действительно длинные, белые, костлявые руки, не буду отрицать, но вполне изящные. Сюртук и лицо – в пятнах краски; я пожал плечами.

– В самом деле, есть, – сказал я. – Очаровательное заведеньице на Роузбери-авеню. Возвращайтесь в восемь, и мы поедем. – Сказав это, я неожиданно повернул мольберт на скрипучих колесах, подставив портрет лучам золотого света, льющимся сквозь стеклянный потолок. – Узрите! Ваше бессмертие!

Скрипнув дорогими башмаками, Льстив сделал шаг вперед и вправил довольно-таки бесполезный монокль в стеклянный глаз. Нахмурился и, скорчив гримасу, покачал головой.

– Полагаю, обычно получаешь то, за что платишь, а, мистер Бокс?

Меня зовут Люцифер Бокс, но я готов вообразить, что вы это уже знаете. Не важно, станут эти записки основой моих мемуаров или же их нашли завернутыми в клеенку на дне сливного– бачка через много лет после моей смерти, – я не сомневаюсь, что в тот момент, когда вы это читаете, я уже стал жутко знаменит.

Я вручил Льстиву его мягкие лайковые перчатки с максимально позволительной бесцеремонностью.

– Вам не нравится?

Старый дурак пожал плечами:

– Я просто не уверен, что это слишком уж похоже на меня.

Я помог ему надеть пальто.

– Напротив, сэр. Я вполне уверен, что смог уловить образ.

И выдал ему улыбку, которую мои друзья называют – вполне справедливо – улыбкой Люцифера.

Ах! Летний Лондон! Адский, как назовет его любой местный житель. Даже в первые невинные годы нового века он смердел нагревшимися на солнце экскрементами. Так что когда мы со Льстивом вошли в выбранное мною обеденное заведение, мы оба закрывали рты носовыми платками. Заведение было удручающе немодным, но безыскусность белых панелей в свете заходящего солнца могла считаться достойной Вермеера. Не мной, как вы понимаете. Ловушка для мух лениво вращалась над камином, желто-черная, как комок ушной серы.

Владелицей и управляющей этого места, сообщил я Льстиву, является женщина по имени Далила, дочь которой я когда-то писал – в качестве одолжения.

– Не самая, быть может, симпатичная особа, – признался я, когда мы уселись за стол. – Изнурительная болезнь лишила ее обеих рук, и их заменили деревянными. И – ох, все ее маленькие ножки были в ужасных железных кольцах. – Я в отчаянии покачал головой. – Отец сказал, что ее следовало бросить на произвол судьбы сразу после рождения.

– Как можно? – воскликнул Льстив.

– Еще как. Но мать любила свою дорогую малютку. Когда я пришел рисовать ее, я сделал все, что было в моих силах, чтобы Ида выглядела ангелочком. Довольно пророчески. Хотя выяснилось, что отваги ей достало.

Льстив вытер суп с розоватых губ. Он был сентиментальным викторианцем, так что на его уцелевший глаз навернулась слеза. Скорее всего, смерть Маленькой Нелл[1] была для него слаще материнского молока.

– Бедняжка Ида, – вздохнул я, лениво ковыряясь в куриной ноге. – Она была похищена прямо из своей инвалидной коляски бандой негодяев и продана в рабство.

Льстив сокрушенно покачал головой. Наверняка в его глупых старых мозгах мелькнул образ страдалицы с глазами лани. Он крепче сжал нож для рыбы.

– Продолжайте. И что же случилось?

– Ей удалось удрать, благослови ее господь, – продолжил я. – Она убежала по крышам, а за ней по пятам гнались эти злодеи.

Хлоп-хлоп. Стеклянный глаз неотрывно смотрел на меня.

– А потом?

Я закрыл глаза и сцепил пальцы.

– Сумела добраться до Уоппинга, а потом маленькие хрупкие ножки отказались ей служить. Она провалилась сквозь крышу торговца сахаром и угодила прямиком в бак с патокой. Разумеется, не смогла ухватиться за край бака – у нее ведь были деревянные ручки. И она утонула. Очень-очень медленно.

С обреченным вздохом выпив остатки безвкусного бургундского, я хлопнул в ладоши и перевел разговор на более веселые темы. Теперь, когда я заполучил доверие Льстива, настало время предать доверие других. Практика мне требовалась.

Я угостил его тем, что считал неистощимым запасом анекдотов (очень немногие из них правда – и далеко не лучшие) про величайших и добродетельнейших мира сего, которые не заплатили вашему покорному слуге даже сколько-нибудь достойной суммы за увековечивание их на холсте.

– Вы крайне несдержанны, сэр, – рассмеялся старик, воспрянув духом. – Я рад, что не доверил вам своих секретов.

Я улыбнулся – шире некуда.

Льстив в свою очередь долго говорил о том, как жил в Южной Африке и какие умопомрачительные приключения там ждут молодого человека, вроде меня. Поведал мне о своей дочери – как он сказал, величайшая отрада для старика, – а я кивал и улыбался с понимающим видом, который в подобных случаях любил принимать. Я также весьма удачно изобразил завороженность его красочным описанием восхода над Трансваалем, пока вытаскивал брегет и смотрел на секундную стрелку, что спешила вперед по фарфоровому циферблату. Я слышал мягкое тиканье крошечной пружинки.