— Я был кадровиком в фармацевтической компании, — заявил пожилой господин в фиолетовом спортивном костюме.

— Смерть да будет с тобой, — пробормотали несколько стоящих на краю бездны душ.

Кающийся не решался продолжать.

— Мы можем услышать твой рассказ? — подсказала тетя Долорес.

— Так точно, капитан! — ответил кающийся.

Это был Барри, тот бегун, которого я встретил в первый свой день в «Счастливой долине». Ноздри тети Долорес раздулись, ее спина выпрямилась настолько, насколько позволил вес. Мое сердце сжалось. Если еще несколько человек назовут ее капитаном, она заставит всю компанию щелкать каблуками и вскидывать правую руку в приветствии.

— Работа была моим Горем, — торопливо продолжал Барри. — Я вышвыривал людей, когда они не оправдывали затрат, я обрезал пособия но безработице и улаживал иски, чтобы они не доходили до суда.

Джорджи потихоньку зажег пучок разных трав у себя в шляпе. Я не знал, что у него в пучке, но различил сильный запах тимьяна, который редко встречается на Санта-Маргарите-и-Лос-Монхес и растет исключительно в горах в глубине страны.

— Ты предавал братьев своих? — вкрадчиво сказала тетя Долорес.

Если бы она так не заботилась о собственном достоинстве, по-моему, она бросилась бы обнимать Барри. Он, бедный олух, даже не понимал, насколько он был близок к настоящему Горю.

— Да, — сказал он. — А потом предали меня. Однажды, за три года до пенсии, прихожу на работу, а мой отдел кадров закрыли — и меня вместе с ним.

— О, да будет смерть с тобой, брат!

Травы запылали, отбрасывая синеватые отсветы на шляпу Джорджи. Я посмотрел на банду тети Долорес, опасаясь, что фокусы Джорджи выдадут наше местонахождение и станут окончательным прозрением в глазах смертепоклонников. Я пытался уговорить его не сжигать травы на месте, но он настаивал, что заранее жечь их бесполезно, так как именно дым был действенным средством. К счастью, смертепоклонников ослепляли факелы и признания, и никто не заметил нашего скромного костерка.

— Стал не нужен отдел кадров? — спросил сосед Барри, комиссованный аварийный комиссар.

— Кончились кадры, некого было отделять, — сказал Барри. — Во всяком случае, те, что остались, так боялись, что их не надо было ублажать пособиями по увольнению и переподготовкой. Хватало пары охранников, которые присматривали за тем, как уволенный забирает личные вещи из стола и подписывает обязательство не предъявлять претензий, и провожали его до двери. Никакой суеты, беспорядка, никакого расхода человеко-часов.

Джорджи опустил лицо в наполнивший шляпу дым и глубоко вдохнул.

— Это большое Горе, — сказала тетя Долорес, — и новое доказательство, что нет ничего надежного в этой жизни, кроме последнего Горя, нежизни, которая придет ко всем, и пусть она придет рано, а не поздно.

— Смерть да будет с тобой!

— Кто хочет еще сказать?

Джорджи воткнул в землю полую тростину, приложил конец ко рту и плавно выдохнул. Я заметил, что кардиостимуляторы заработали чуть быстрее, но Горюющие были слишком поглощены своими Горестями, чтобы обратить внимание. Джорджи еще раз наклонился к шляпе и продолжил окуривать кладбище.

— Не могу врать, — заявил старичок, сущий божий одуванчик, — я торговал оружием.

Пораженные мощью исповеданного им Горя, его собратья разразились спонтанной овацией. Тетя Долорес улыбнулась во весь рот. Вот наконец-то Горе, в которое она может вгрызться всеми зубами. К счастью, второго выдоха Джорджи хватило, чтобы сильнее повлиять на кардиостимуляторы и испортить ей удовольствие.

Раздался резкий треск. Пульсирующий звук превратился в пиканье, которое незаметно перешло в стрекотание. Биение кардиостимуляторов, вибрировавших в десять раз быстрее, вырвалось из-под земли в атмосферу. Раздался шорох в листве, в воздухе почти осязалось электрическое напряжение. Волосы у меня на затылке встали дыбом. Два пенсионера в спортивных костюмах взвизгнули: между ними проскочила искра статического электричества. Вдалеке завыла собака.

Тетя Долорес оскалила зубы, спрыгнула с возвышения, побежала к торговцу оружием, поцеловала его, бросилась обратно, вскочила на надгробную плиту, развернулась, сжала руки над головой, ударила себя по бедрам, визгливо протараторила речь и села с испуганным выражением лица — и все это почти за одну минуту, на что при нормальном ходе времени потребовалось бы около четверти часа.

Сердце, как говорит Джорджи, мера всего. Биение сердца управляет нашей жизнью, ритмом наших дней, велит нам просыпаться, есть, спать, ограничивает скорость, с которой мы ходим, говорим, занимаемся любовью, определяет наше чувство музыки, речи, шагов в танце, выверенного наложения мазков, сообщает о возрастных переходах, даже, если внимательно прислушаться, предупреждает о сверхъестественном и, наконец, отдает последний приказ, когда приходит пора уходить. Говоря короче, это наши физические, эмоциональные и духовные часы. Заставляя кардиостимуляторы работать быстрее, Джорджи смог воздействовать на магнитное поле кладбища и таким образом ускорить само время для тех, кто находился в непосредственной близости.

Даже для тех из нас, кто знал, что происходит, это был болезненный опыт. Бэгвелл схватился за дерево, а я почувствовал непреодолимое желание сесть. Между тем смертепоклонники совершенно растерялись, они понимали только, что мучительное подозрение, что чем старше становишься, тем быстрее летит время, превратилось в удручающее убеждение. Кто-то упал, сброшенный на землю все ускоряющимся пульсом кардиостимуляторов, радиоактивная дама светилась, как ночник, торговец оружием, кажется, обмочился, а Барри тошнило в кустах. Тогда Джорджи в третий раз выдул дым.

Время побежало с феноменальной скоростью. Я пытался удержаться за прерывистый образ окружающих вещей, но они слишком быстро двигались. Я видел себя словно бы в бесконечном коридоре прошлого, как человек, стоящий между двумя зеркалами. Кардиостимуляторы стрекотали, и сверлили, и начали визгливо скрипеть. Дни сменяли друг друга за минуты. Люди влились на поляну и тут же вылились обратно. Собрались, провели собрание и разошлись в мгновение ока. Участники обряда проносились между светом и тьмой, засыпали и просыпались, играли и горевали, то в лесу, то в «Долине». Быстрее и быстрее, солнце и луна вспыхивали попеременно, как стробоскопом выхватывая поляну в сменяющих друг друга неподвижных кадрах. Быстрее, быстрее, быстрее, мир окутался сумеречной расплывчатостью мелькания. Я закрыл глаза. Все крутилось. Я прижался к земле, как ребенок, вцепившийся в карусель. Но она кружилась слишком быстро. Я заскользил в пустоту. Огромная тяжесть сдавливала мне виски. Сердце колотилось. Кровь барабанила во внутреннем ухе. За закрытыми веками вспыхивали крохотные искры. Темно-синяя стена окружила меня. И тогда наступила тьма.

Джорджи вытащил тростину из земли и вытряхнул пепел из шляпы, и тогда внезапно все остановилось, не в искусственной неподвижности стробоскопа, но в почти головокружительном ощущении статического равновесия, которое будто бы вертелось само по себе, как раньше скорость. Я осторожно приподнялся на четвереньках. Бэгвелл обнимался с деревом, плотно зажмурив глаза. Джорджи глядел на нас улыбаясь.

— Думаю, должно помочь, — сказал он.

— Что это было? — выдохнул я.

— Примерно девять дней, на мой взгляд, — ответил он. — Трудно сосчитать. Мы были не в самом центре, а на периферии. Извините, забыл спросить, не укачивает ли вас.

— Можно уже открыть глаза? — прошептал Бэгвелл.

— Разумеется, — сказал Джорджи.

Бэгвелл открыл глаза, отцепился от дерева и плашмя упал на спину.

— Мать вашу! — проскрипел голос из-за деревьев.

Бэгвелл устало приподнялся на локтях, готовый снова улечься, если время сделает что-то неуместное.

— Я сказал, мать вашу! — Это был Барри, он, спотыкаясь и вытирая рот, ковылял из кустов. — И твою тоже, — прибавил он, обращаясь к тете Долорес с такой откровенностью, которой я мог только позавидовать. Я всегда представлял себе, как бы сказал тете Долорес всю нелицеприятную правду, но, как уже говорилось выше, я не храбрец, а она не из тех, кто вселяет уверенность.