Вспомнил: однажды, разбирая для реставрации стол работы крепостных мастеров начала XIX века, обнаружил на торце ножки надпись карандашом: «такарь Андрей». То было странное чувство: впервые в жизни Глебов ощутил связь времен не книжно, не умозрительно, не привычно-реально — ну, в конце концов, сколько известных и прекрасных творений ума и рук человеческих вокруг, — а горячо и взволнованно, стол можно было потрогать руками, и неведомый Андрей встал рядом с Глебовым «как живой с живым…». И очень горькая пришла мысль: есть те, кто время связывает. Но есть и те, кто рвет эту связь безжалостно и страшно. И первые — это те, о которых сказал философ: для них нет в мире ничего такого, что не было бы ими самими. Но что сказать о вторых, ведь для них нет в мире ничего, кроме них самих?

Ответ на письмо Глебова пришел через полтора месяца, очень ответственный работник соответствующей службы сообщал, что в деле все было сделано правильно и, если бы продавцы магазина оказались должностными лицами, — коллекционерам не поздоровилось бы. Что касается телевизионной передачи — она носила исключительно профилактический характер, планы же Глебова по поводу борьбы с негативными явлениями, конечно же, актуальны. Уважительное, по-деловому суховатое письмо…

Утром завтракали, радиоприемник был как всегда включен — Лена любила музыкальные программы «Маяка», передавали песни из довоенных кинофильмов: «В эту ночь решила вражья стая перейти границу у реки…» Глебов раздраженно переключил программу, в конце концов, почему самураев нельзя называть самураями — обидится «талантливый и трудолюбивый» народ Японии? В динамике щелкнуло, моложавый, самоуверенный голос произнес: «…девушка из интеллигентной семьи совершила карманную кражу, сейчас мы попросим остановить колонну и зададим ей вопрос. „Здравствуйте, программа „Против или за?“, скажите, что вас толкнуло на это преступление?“ — „Любопытство… Глупость… Не знаю“. — „Сколько было в кошельке?“ — „Рубль двадцать“. — „Каков приговор?“ — „Три года“. Товарищи, вы слышали: три года, изуродована жизнь…» Лена повернула ручку: «Слушать тошно… У нас есть авторы (из организации) — все без исключения графоманы, так ведь издаем, а тут уж не денежный урон, худший…» — «Ты с руководством издательства говорила?» — «А их боятся. Генетический страх». — «А в партконтроль?» — «Не могу, неэтично. Они рецензировали твою повесть и зарубили, скажут, что я из мести, но дело не в этом… Организация, в которой они служат, — вне критики».

Вот так… Эта организация — вне критики, другая — вне малейших подозрений, и поэтому можно искать наркотики и бриллианты у честных людей, можно врываться в квартиры, можно допрашивать, применяя недозволенные методы, и требовать от потенциальных обвиняемых свидетельских показаний против себя, угрожая при этом уголовной ответственностью за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний! И при этом утверждать, что защищаются интересы государства! Как будто государство — это одно, а все остальные — совсем другое…

В какой-то момент Глебову показалось, что он прозревает истину, улавливает глубинную сущность происходящего. В самом деле: кому выгодно, чтобы терроризировали честных людей? Кому выгодно не замечать бесконечных нарушений закона — пусть в чьих-то глазах не слишком глобальных? Но ведь малейшее нарушение законности есть уже дыра — это Ленин сказал, и не для того, чтобы эта тревожно-предостерегающая мысль на десятилетия обрела тихую гавань в дежурных речах! Почему преступления скрывают от учета и с этим не могут покончить долгие и долгие годы? Почему властвует жульнический «процент раскрываемости»? И почему…

Несть конца этим «почему». И нет на них ответа.

Неужели подобным образом можно достичь нравственных результатов? Оздоровить общество? Спасти заблудших? Перевоспитать оступившихся? Дать опору сомневающимся? Кому это все нужно, кто заинтересован в этом?

Только те, кому Закон и законность представляются уделом «всех и каждого» — демагогической формулой, которая естественно исключает не подпадающих под нее «избранных». Только те, кому выгодно, чтобы «организация» шла не столбовой дорогой борьбы с коррозией общества, а обозначала некую деятельность, оправдывающую ее существование, дающую вкусный кусок и перспективу для послушных, а для нерассуждающих — упоительное ощущение вседозволенности. Один за другим меняются высшие руководители ОРГАНИЗАЦИИ, регулярно вливается в нее свежая кровь с фабрик и заводов и иных мест, но суть остается прежней и определяется наипростейшим словосочетанием: нравственная стагнация.

Давным-давно замечено (еще Екатериной II), что лучше отпустить десять виновных, нежели осудить одного невиновного.

Прекрасная мысль!

Через месяц Глебову позвонил совершенно незнакомый человек, голос у него все время прерывался, говорил он с трудом: «Мне дали ваш телефон, понимаете, мою Тасю только что арестовали, у нас вывезли всю мебель, она старинная, Тасю обвиняют в спекуляции антикварной мебелью, какой ужас, она ни в чем не виновата!» Глебов сочувственно объяснил, что в подобной ситуации помочь невозможно, и только время все расставит по местам. «А вы знакомы с Лагидом?» «Знаком». — «Оперативный работник сказал, что этот Лагид — всему делу голова и ушел от тюрьмы, так как ему помогли, вот я и подумал…» — «…Что это я помог? Вы ошиблись. А как фамилия этого оперативника?» — «Коркин».

Новый год Глебов и Лена встречали у Жиленского. Настроение было сумрачное, произносить тосты и заглядывать в будущее не хотелось — какие изменения мог принести в привычный мир кукольный Дед Мороз? Двести пятьдесят лет назад впервые прозвучала на Руси страшная формула «Слово и дело», но кто бы мог предположить, что спустя столетия это словосочетание полностью потеряет свой первоначальный смысл и обретет новый — иронический и даже трагикомический.

И все же, все же…

Федор Михайлович Достоевский свидетельствует, что губернатор Лембке, ничтожный подкаблучник, облеченный властью, не мог относиться терпимо, когда революционеры доказывали, что правительство спаивает народ, дабы его удержать от восстаний.

Понять бы ему, что политика — менее всего набор трескучих фраз, а направление, которое следует проводить непримиримо, потому что всех со всеми все равно примирить невозможно. И силу привычки победить иным путем тоже невозможно.

Но это уже удел людей других и времени совсем иного…

…И вдруг свечи оплыли и упали, но не стало темно, и царские врата распахнулись:

— Господь, воцарися, в лепоту свою облекися…

И голос (темный, без лица, вот он — передо мной):

— Кто ты?

— Алексей Дебольцов, болярин русской, и род к служению призван царем Иоанном.

Он темнеет еще больше (или свет за ним ярче?), и слова — будто короткий удар палаша:

— Твое время пришло.

Вышел и, повернувшись к храмовой иконе (глаза — в пол-лица и зрачки — в упор, выворачивают душу наизнанку), положил большой поклон: крестное знамение через лоб и грудь и два плеча — справа налево, потом руки крест-накрест и трижды в пояс: отче священноначальниче Николае, моли Христа-бога спастися душам нашим…