В два прыжка я оказался возле окна, раздернул шторы и выглянул наружу. Створки были распахнуты, но с внешней стороны имелась решетка, не позволяющая высунуться слишком далеко. Единственное, что я мог увидеть, это еще трепещущую прямо передо мной толстую ветку орешника, за которую держался подсматривающий.

И вполне вероятно подслушивающий.

Почти бегом покинув кабинет Ядова, я выскочил на скрипуче застонавшее под моими ногами крыльцо и огляделся. Никого. Три пустынные, уходящие в разные стороны песчаные дорожки, по бокам труднопроходимые зеленые заросли.

Почудилось?

Сбежав вниз, я прошелся вдоль стены административного корпуса до окна кабинета главврача и осмотрел, если можно так выразиться, место происшествия. Трава здесь была явственно примята. А на узенькой приступке выпирающего из стены изрядно подгнившего и позеленевшего от вечно сырой плесени кирпичного фундамента имелись заметные свежие полоски. Девять из десяти – они почти наверняка были оставлены только что упиравшимися сюда подошвами.

Значит, не почудилось.

Вернувшись к крыльцу, я еще раз осмотрелся. На этот раз внимательней, обшаривая глазами местность, как положено, по квадратам. И обнаружил то, что сразу не бросилось в глаза: цепочку легких вмятин в песке на уходящей в глубь сада аллейке. Очень похожих на следы, которые оставляет бегущий человек.

Кто это носится галопом в здешней смиренной обители? Уж не тот ли, кто подслушивает и подглядывает? Я двинулся по следам.

Сделав два округлых поворота, песчаная дорожка оборвалась. Вправо от нее пошла обычная грунтовая тропинка, а влево, наоборот, совершенно неожиданно открылась самая настоящая аллея. По ее бокам выстроились дряхлые и явно рукотворно высаженные здесь когда-то дубы. И вымощена она была древними, проросшими кое-где травой, но вполне еще целыми бурыми кирпичами.

Для начала я решил направиться по ней. Но шагов через пятьдесят остановился в изумлении. Деревья расступились, открыв передо мной маленькую церковь. Вернее, не церковь даже, а скорее часовенку – черную от копоти едва не уничтожившего ее когда-то пожара, но с новенькой шиферной крышей и небольшим железным крестом на верхушке сохранившегося конька.

Возле входа стояли две кокетливые чугунные скамейки, в которых я сразу признал родных сестер той, что красовалась при въезде в психбольницу. Только вместо персонала на них, меланхолически лузгая семечки, сидели коренные здешние насельники. О чем можно было судить по халатам – линяло-серым, с застиранными до неразличимости казенными фиолетовыми печатями. Три или четыре лица, пустынных, словно сумеречный проселок, как по команде повернулись в мою сторону. На слюнявых губах секундно застыла тыквенная шелуха, а в глазах – пробудившийся, чтобы тут же угаснуть, интерес к незнакомцу.

Не знаю почему, но никто из этих несчастных не вызвал у меня подозрения – зато внимание мое привлекла распахнутая дверь в часовню. Я шагнул туда и в первое мгновение, попав со света в полумрак, ослеп. Но скоро пригляделся и стал различать вокруг тусклого, едва подсвеченного парой коптящих лампад иконостаса несколько склоненных фигур.

Судя по темным надвинутым на глаза платочкам, это были женщины. Одна из них при моем появлении обернулась на звук шагов, и меня словно обожгло: из-под черного ситца мне в лицо уперлись глубокие и темные, как февральская прорубь, глаза. Не больше секунды мы смотрели друг на друга, а потом женщина опять отвернулась к алтарю. Я же, испытывая странную неловкость, словно вломился без спросу в чужую спальню, помялся еще чуть-чуть, для порядка пошарив глазами по углам тесной часовенки. Ничего не обнаружил и вышел вон.

Тыквенная шелуха на этот раз даже не помедлила, когда я проходил мимо скамеек.

Через полминуты я уже снова был на перепутье. Быстрым шагом прошелся по грунтовой тропинке, бегущей средь густо разросшегося орешника, и за очередным некрутым ее изгибом совсем уж неожиданно ткнулся носом в стенку. Причем почти буквально: крашенный зеленой краской бетонный забор высотой метра три, если не больше, оборвал дорожку так резко, будто свалился с неба вот только что. Словно подтверждая эту догадку, и бетон, и краска тоже выглядели совсем свежими, никак не гармонируя с обветшалым видом оставшейся позади психбольницы. Из всего увиденного я сделал два вывода: первый – что за забором находится какое-то совсем другое учреждение, и второй – что тот, кого я безуспешно преследую, вряд ли скрылся в этом направлении.

Не теряя времени, я опять вернулся к развилке у административного корпуса и присмотрелся: то ли показалось, то ли следы на песке, уже, правда, не столь отчетливые, уводили в другую сторону. Я двинулся по ним, буквально за поворотом оказавшись на небольшой заброшенной стройплощадке.

По всему было видать, что фундамент и стены первого этажа нового корпуса начали возводить еще в те, ныне былинные, времена, когда здравоохранение хоть и по остаточному принципу, но все-таки финансировалось. А прекратили работу в одночасье, словно в панике убегали от вражеского нашествия. Спешно отступая, хозяева побросали сломанные лопаты, обезручившие носилки и даже подбитую в неравном бою бетономешалку, похожую на задранную к небу мортиру. На всякий случай я заглянул ей в широко раззявленную пасть, но ничего, кроме застывшего там доисторического раствора, не обнаружил. Все, включая кирпичную кладку, в своем неизбывном стремлении к единению с природой обильно заросло сорной травой и плющом, потонуло в зарослях бузины, обретя вид мирный и почти буколический.

Это меня и расслабило.

С ходу запрыгнув в оконный проем, я даже не потрудился задержаться там, чтобы осмотреться. А сразу, как в воду, сиганул внутрь, на растрескавшийся бетонный пол. И петля захлестнула мне горло уже в этом самом прыжке, моим собственным немалым весом усилив удавку. Еще ничего не поняв, на голом инстинкте, я попытался оторвать ее от шеи скрюченными пальцами, одновременно стремясь обратно, в проем, на волю, к свету, к природе, к бузине. Но что-то нестерпимо тяжелое повисло на спине, утягивая назад, клоня к серому холодному полу.

Уши заложило пронзительно звенящей тишиной, а на глаза наехала бетонная тьма.

Странгуляция.

В переводе с латыни – «удушение».

Неисповедимы извивы нашего подсознания. Почему-то именно этот холодный и скрипучий, как резиновые пальцы прозектора, термин был последним осознанным понятием, с которым меня покидала жизнь. И первым, с которого она начала свое возвращение. Еще не было ни света, ни страха, ни сколько-нибудь связной мысли – только это слово, в судебно-медицинской практике чаще употребляемое в сочетании «странгуляционная борозда»: характерный след от петли на шее удавленника.

Сколько перевидал я их на своем веку – не cчесть. Обмочившихся и обгадившихся, с кроваво выкаченными глазами, в синюшно-лиловых потеках цианоза, с ремнями, веревками, проволокой, скрученными простынями, цепями, электрическими проводами и еще черт знает чем на сдавленном горле. И ужас охватил меня, мелким липким бесом разбежавшись вдоль позвоночника: вот сейчас подниму веки и в мертвенном свете замазанной синей краской лампочки увижу свое голое, скрюченное на оцинкованной доске тело.

Открыл – и испугался еще больше.

Да так, что, показалось, даже заплакал от нестерпимого отчаяния. Только в следующее мгновение с невероятным облегчением догадавшись, что три раздутые и перекошенные, словно в комнате смеха, карнавальные рожи – отнюдь не подручные черта в каком-нибудь адском приемном покое. А всего лишь склоненные надо мной маловыразительные лица давешних инвалидов умственного труда, любителей семечек, дробятся и качаются в призме моих мокрых глаз. Сразу же вслед за этим я определил, что и глаза мои мокры вовсе не от слез, а просто сверху моросит мелкий противный дождик, холодными тонкими струйками стекая за шиворот.

Резко выпрямившись, я сел на земле и огляделся.

Психи отпрянули в разные стороны, словно вспугнутые галки, что-то неслышно за дождем пришепетывая: я видел лишь, как беззвучно открываются их рты, но звуков до меня никаких не доносилось. Судорожно дернув головой, я трудно сглотнул – и словно пробки выхлопнулись из ушей.