Спустя несколько дней материал лёг на стол заместителя прокурора района Казначеевой. Изучая бумаги, она успела выпить чашку кофе с шоколадной конфетой и выкурить сигарету, после чего взяла авторучку и каллиграфическим почерком в верхнем правом углу, наискосок, вывела резолюцию, предписывающую следователю Коновалову во всём разобраться и принять решение.
Следователь Коновалов, бегло просмотрев результаты чужих трудов, уяснил для себя основное: потерпевшая вроде бы ничего не хочет, а время ещё терпит, после чего положил бумаги в сейф и занялся более неотложными делами.
Нельзя сказать, чтобы Николаев забыл о деле Ветровой. Как и все сотрудники управления, он, конечно, знал, что она приходится родственницей Ковалёву, и постарался сделать свою часть работы насколько мог полно и грамотно. Но потерпевшая каких-либо претензий не имела, а её родственник и его коллега какой-либо активности не проявлял. Придерживаясь принципов корпоративной солидарности, которые хоть и пошатнулись в последнее время, но продолжали-таки действовать, Николаев был готов оказать любую посильную помощь, пусть даже несколько выходящую за рамки обычного. Но такая помощь никому не требовалась, и Николаев, давно переставший удивляться чему бы то ни было, лишних вопросов не задавал. У него и так хватало проблем. Как дома, где его ждали любящая, но уставшая жена с полуторагодовалым ребёнком и сварливая тёща, так и на службе, где он, считаясь одним из лучших, никак не мог добиться ни отдельной жилплощади, ни повышения и только с утра до позднего вечера воевал с правонарушителями и собственным начальством, пытаясь помочь хоть кому-то из постоянно растущей армии потерпевших, осаждающих его отделение. Осада длилась долго и грозила закончиться последним решительным штурмом. Положение соседних осаждённых крепостей правопорядка было не лучше.
Выйдя из канцелярии, Николаев прошёл в свой кабинет, распахнул окно и начал приводить в порядок оставшиеся у него на руках материалы и другие дела. К пяти часам вечера он вынес два постановления об отказе в возбуждении дела по случаям утраты документов при неизвестных обстоятельствах. У двух заявителей, мужчины и женщины, пропали бумажники с незначительными суммами денег и полным набором всевозможных документов: с водительскими удостоверениями, техническими паспортами на машины, справками об анализах, а также российскими и заграничными паспортами. Утрату документов оба обнаружили дома, после того как целый день мотались по своим делам и неоднократно вынимали эти самые бумажники. Оба утверждали, что их обокрали, и жаждали возмездия. Правда, гораздо больше, чем возмездия, они жаждали получить заветную справку о том, что возбуждено уголовное дело и проводится расследование, о чём и напоминали регулярно Николаеву в течение всех десяти дней, отпущенных ему для рассмотрения заявления и принятия решения. Вожделенная справка давала весьма ощутимые льготы при восстановлении утраченных документов. Но в обоих случаях Николаев отказал: никаких оснований для возбуждения уголовного дела, кроме сомнительных голословных заявлений, не нашлось.
В половине шестого Николаев, зажав зубами «беломорину», размышлял над тем, что делать с неизвестными вымогателями, которые месяц назад позвонили домой одному пенсионеру, подавшему в газету объявление о продаже своей машины, и потребовали выплатить им десять процентов от суммы предстоящей сделки, угрожая в случае отказа спалить его квартиру и надругаться над дочерью. Пенсионер занимал две комнаты в коммуналке, а его дочь недавно отметила своё пятидесятилетие и жила с мужем в Тюмени. После того, как ему позвонили ещё раз и пообещали включить «счётчик», пенсионер пришёл в отделение и написал заявление. Прошло несколько дней, никаких активных действий злоумышленники не предпринимали. Требуемый ими процент составлял ровно сто десять долларов. Немного меньше месячной зарплаты Николаева.
Когда он заново прикуривал потухшую папиросу, послышались шаги на лестнице, потом в коридоре, в направлении его углового кабинета. Отложив зажигалку, он ждал. Вошли двое: Ковалёв и Петров,
— Привет. — Николаев, привстав со стула, пожал им руки.
Костя сел в угол продавленного дивана. Дима, аккуратно поддёрнув брюки, опустился на «заявительский» стул, развернув его спинкой вперёд и облокотившись на неё.
— Кофе будете? — Не дожидаясь ответа, Николаев включил электрический чайник и сгрёб бумаги в ящик стола.
— Будем, — за двоих ответил Дима и, разглядывая стены кабинета, наиболее заметные пятна на которых прятались под рекламными плакатами, поинтересовался: — Что новенького?
— Да так, ничего. — Николаев повернулся в сторону Кости. — Я материал сегодня отправил в прокуратуру. Утром ездил в больницу, мы больше часа говорили, но… Она написала заявление, что ничего не хочет. Даже не сказала, что же там всё-таки произошло. Ребята наши тоже ничего не наработали. Никто не видел, не слышал, не знает.
Костя кивнул и отвернулся к окну. Они только что вернулись из больницы. Пока Костя разговаривал с племянницей, Дима больше двух часов ждал его в машине.
С самого начала разговор не получился. Войдя в палату, Костя выложил на тумбочку конфеты и фрукты, и Катя кивнула ему в знак благодарности, но посмотрела на него такими пустыми, равнодушными глазами, что он сразу забыл все слова, подготовленные заранее, в течение тех дней, пока встреча откладывалась. Пустой взгляд выражал так много, что все вопросы отпадали. Там, на жёстких сиденьях джипа и на влажной траве парка, она была одна. Никто не понял её и не помог тогда. Тем более никто не поймёт и не поможет сейчас. Только вот за что ей все это? За что её наказали?
Смешавшись, Ковалёв попытался воспользоваться старым проверенным способом и достал пачку сигарет, но Катя все тем же негромким равнодушным голосом заметила, что в палате не курят. На вопросы о самочувствии она ответила односложно, как говорила врачам и приходившим раньше милиционерам. В конце концов Ковалёв, используя накопленный при общении с другими потерпевшими опыт и стараясь забыть, что лежащая рядом на больничной койке девушка — его родственница, смог перевести их вялый диалог на события той ночи.
Оторвавшись от панорамы унылого больничного сада, которую она изучала в течение последних минут, Катя посмотрела на него.
— Вы хотите знать, что там случилось? Это чтобы посочувствовать по-родственному? Или для чего? А-а, поняла. Вы их будете искать. Заведёте дело и будете туда бумажки вклеивать. А потом найдёте и посадите, да? Чтобы они не смогли ни с кем больше так поступить, да? А они будут, значит, сидеть и жалеть, что так нехорошо сделали.
— Думаю, они будут жалеть, — невнятно ответил Костя, разглядывая свои руки. Они мелко подрагивали, а ладони вдруг стали липкими.
— Вы думаете…— Катя слегка повысила голос, и в нём, впервые за весь разговор, появились какие-то эмоции. — А вот я так почему-то не думаю! Да они смеются над вами и вообще плевать хотели на то, что вы думаете. Что-то, когда надо, вы ничего не думаете, можете только пьяных на улице собирать и штрафы себе в карман сдирать. А когда надо, так вас и нет никого! Думают они…
— Знаешь, Катя, я это все уже сто слышал, и ничего нового ты не сказала. Я ведь сюда не ругаться пришёл. Я-то в чём перед тобой виноват?
— А я? Я в чём виновата?
Костя молчал. Руки у него дрожали всё сильнее. Он осторожно вытер их о брюки и сцепил в замок.
— Нет, я действительно виновата. Потому что дурой была! Мне это очень доходчиво объяснили. Был там один любитель пообъяснять, все говорил и пепел на меня с сигареты стряхивал. Очень хорошо рассказал, за что меня так сделали и что будет, если я где-нибудь рот раскрою.
— И что же будет?
— А ничего не будет. Вообще ничего. Носилки будут, номерок на ноге и похороны в закрытом гробу.
— Ты этому, конечно, поверила?
— Вы бы тоже поверили, если бы там были.
Костя вздохнул. Он много раз думал о том, что было бы, окажись он в то время в парке.
