– Герцогиня де Шеврез была права, – прошептал он, – я никогда не победил бы предубеждения Анны Австрийской, если б не решился показаться ей в другой одежде.

Он встал и задумчиво прислонился к углу камина.

– Она опять права, – продолжал он, помолчав несколько минут, – настаивая, чтобы я немедленно написал к королеве. Зайдя так далеко, я останавливаться не могу. Да, я должен написать, и напишу.

Он взял с камина серебряный колокольчик и позвонил. Портьера в углу кабинета тотчас приподнялась, и явился лакей.

– Аббат вернулся? – спросил Ришелье.

– Вернулся, – отвечал лакей.

– Позовите его ко мне сейчас.

Лакей колебался.

– Аббат де Боаробер не в состоянии явиться сегодня к вашему преосвященству, – сказал он наконец.

– Он пьян?

– Не совсем.

Ришелье сделал движение нетерпения.

– Все равно, позовите его, и если он считает себя слишком пьяным, чтобы меня понять, пусть образумится в холодной ванне.

Лакей вышел. Не прошло и пяти минут, как портьера приподнялась, и вошел аббат Метель де Боаробер, один из будущих основателей Французской академии, друг если неизвестный, то, по крайней мере, самый преданный и самый короткий, кардинала Ришелье. Доказано, что аббат де Боаробер, или из равнодушия к людям, или из лености, не играл никакой роли в министерстве кардинала, но пользовался его полным доверием и часто разделял самые тайные его планы. Все записки того времени говорят о нем одно и то же, то есть что он был игрок, пьяница, развратник, но самый веселый и самый добрый человек на свете. Он был толст, румян, имел большой живот, тройной подбородок и отвислые щеки.

Слуга, посланный за ним, не солгал. Аббат, войдя в кабинет, где ждал его кардинал, был еще пьян. Но как закоренелый пьяница, он крепко держался на своих коротеньких ножках, и мысли его были так свежи, как будто он целый месяц пил одну воду.

– Ваше преосвященство, вы меня спрашивали? – сказал он, не совсем внятно произнося слова. – Не в дурном ли вы расположении духа и не хотите ли для развлечения позаимствоваться веселостью Боаробера?

– Нет, аббат, – ответил Ришелье, устремив на толстяка проницательный взгляд, – я не расположен сегодня забавляться вашими площадными шуточками, я хочу только узнать, прежде чем скажу вам что-нибудь, в состоянии ли вы выслушать и понять меня. Вы совсем еще пьяны?

– Наполовину. А что касается, способен ли я слышать и понять, ваше преосвященство оскорбляет меня, сомневаясь в этом. Мысли мои никогда не бывают яснее, как в то время, когда я выпил пять или шесть бутылок молочка Генриха IV. Если бы вы, ваше преосвященство, попробовали этого средства только один раз, вы непременно повторили бы его.

– Довольно, – сказал Ришелье с жестом отвращения.

– Напрасно ваше преосвященство пренебрегает бутылкой и своими друзьями, – продолжал аббат с той свободою в обращении, которую кардинал позволял ему одному, – а сегодня вам еще менее обыкновенного следует ставить в преступление, что я напился, потому что если я половину вина выпил для своего удовольствия, то другую половину выпил для вас.

– Это как? – спросил Ришелье.

– Ваше преосвященство, вы приказали мне, ввиду будущих планов, которые вы не заблагорассудили сообщить мне, войти как можно более в доверие к его высочеству герцогу Анжуйскому.

– Это правда.

– Я не нашел ничего лучше для того, чтобы достигнуть этого, как вступить в орден Негодяйства, гроссмейстером которого является принц.

– Я это знаю.

– Меня приняли единогласно.

– Это меня не удивляет.

– По той причине, что Общество Негодяев было бы неполно, если бы не считало в своих рядах аббата де Боаробера, самого негодного из всех аббатов? Вы, ваше преосвященство, правы и отдаете мне справедливость. Сегодня вечером было собрание членов ордена Негодяйства. Обедали, и обедали хорошо. Когда я вышел из-за стола, я был наполовину пьян. Для моего ли это удовольствия?

– Нет, аббат, я сознаюсь, что это было для меня.

– Это очевидно. После обеда его высочество, Рошфор, мой любезный товарищ аббат де ал Ривьер, Морэ, Монморанси и несколько других отправились стаскивать плащи с прохожих на Новом мосту и приглашали меня, но я не люблю этого упражнения, где нечего ни попить, ни поесть, и вспомнил, что я приглашен на ужин к одному достойному прокурору, где превосходный стол; у негото я напился окончательно, и на этот раз для моего удовольствия, в этом я не отпираюсь.

– Довольно логичное рассуждение для пьяницы.

– Пьяницы! Это слово может быть немножко жестко, но оно мне льстит. Теперь я слушаю, что ваше преосвященство сообщит мне.

Ришелье знал аббата. Он знал, что голова его оставалась здравою, а мысли ясными там, где всякий другой потерял бы рассудок. Он сделал ему повелительный знак, требовавший внимания, и заговорил почти вполголоса:

– Боаробер, я решился написать к королеве и открыть ей в этом письме мои чувства.

Аббат отступил на шаг. Его маленькие глазки засверкали и взглянули на кардинала с глубоким изумлением.

– Написать ее величеству? – повторил он.

Он поднял руки к потолку и потом опустил их на свой круглый живот.

– Я решился на это.

– Позвольте же мне сказать вам со всем уважением, которое я обязан оказывать вашему преосвященству, что, наверно, вы сегодня обедали и пили больше меня и что сверх того у вас голова слабее моей.

Кардинал скрыл улыбку.

– Вы считаете это сумасбродством, аббат?

– Я не смел сказать вам этого.

– И вы заранее рассчитываете опасность подобной переписки с такой женщиной, как Анна Австрийская, не правда ли?

– Расчетов больших не нужно, чтобы понять опасность отдавать в руки врага подобное оружие.

– Во-первых, аббат, королева мне не враг.

– Стало быть, у ее величества удивительно добрый характер.

– Она знает, или будет знать, что все сделанное мною против нее было сделано из любви к ней.

– Я сомневаюсь, чтобы она была вам за это благодарна.

– Так на моем месте вы не писали бы к ней?

– Если бы меня звали Ришелье, я предпочел бы отрубить себе правую руку скорее, чем написать первое слово этого письма.

Кардинал снова улыбнулся.

– Хорошо, аббат, – сказал он, – я с удовольствием вижу, что вы разделяете мои чувства в этом отношении. Только, любезный Боаробер, если вы хотите когда-нибудь сделаться епископом, вам надо вперед показывать более проницательности. Мне необходимо написать к королеве, но как вы могли думать, аббат, чтобы я, Ришелье, отдал в руки Анны Австрийской такое страшное оружие, если бы не имел способа уничтожить всю его силу, все его могущество в ту минуту, как захочу?

– Ваше преосвященство несколько меня успокаивает.

– Вы успокоитесь совсем, аббат.

Ришелье сел за стол, взял лист белой бумаги и быстро написал пять или шесть строк. Они не имели никакого смысла. Внизу он подписал: Ришелье:

– Возьмите, аббат, – сказал он.

– Это что такое? – спросил Боаробер.

– Прочтите.

Аббат прочел и не понял.

– Это не имеет никакого смысла, – сказал он.

– Однако больше ничего не нужно, – ответил Ришелье, – образец почерка, и только. Вы поняли, аббат?

– Нет.

– Стало быть, вы еще не заслужили епископства. Я вам растолкую. Отыщите завтра искусного человека, который, взяв это за образец, подражал бы, насколько возможно, почерку Ришелье.

– Понимаю! – с восторгом вскричал аббат. – И, не заходя далеко, обращусь к моему молодому протеже Пасро.

– Это кто такой?

– Первый клерк Гриппона, прокурора, у которого я обедал сегодня. Этот мальчик пишет так же хорошо, как я пью.

– Каким же образом покровительствуете вы ему, аббат?

– Негодяй влюблен в хорошенькую девушку, дочь садовника в том новом доме, который королева выстроила в Валь де Грас. Он однажды рассказал мне свои огорчения между двумя бутылками вина, и по доброте душевной я взялся ему помогать. Я люблю устраивать свадьбы и, по милости моего красноречия, уговорил отца и дочь, а Пасро из признательности готов сгореть для меня на костре.