– Я же помню, с Авдеем, – бормотала старушка, обращаясь к безмолвной Фросе. – Еремей в тридцать девятом пошел, в сорок первом Илью забрали, Прокопа, в сорок втором – Ивана, Егорку, – она загибала пальцы на худенькой, износившейся руке, – и Авдеюшку в том же годе…
– Авдей в сорок третьем ушел, – тихо поправила Анастасия Прокопьевна.
– Рази так? – изумилась старуха и почмокала беззубым ртом, втягивая щеки. – Мне-то чудилось, в одном годе они… Че же тогда Авдеюшку-то поперед всех убили?
– А теперя, баба Дуня, курганы наши копать станут! – прокричала женщина с властным голосом, и я наконец разглядел ее: высокая, сухопарая, с тонкими поджатыми губами.- Пока мы кудахчем тута – могилки на ветер пустуют! Виданное ли дело, бабы?! Костылем их!
– Как на ветер пустют? – не поняла старушка, и глаза ее забегали. – К чему копать-то?
– Вот он сидит, расселся! – Женщина глянула на меня. – С бумагой пожаловали… Звали их сюда…
– Калинину писать надо! – воскликнула старуха в пимах. – Когда Фролка Трегубов по избам иконы забирал – Калинину писали!
– И че толку? – хмуро отозвался чей-то голос. – Все одно позабирали… А я все-таки Варвару-великомученицу спрятала, не отдала. Бабам без Варвары ох как рожать-то тяжко!..
– Нету Калинина, – в ухо полуглухой старушке прокричала Анастасия Прокопьевна. – Помер он давно!
– И дед Родионька помер… – проговорила Фрося. – И чего он так рано? Вроде здоровый был…
– Сама говорить стану, – твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Вы, бабы, идите-ка домой. Мужиков помянули – • идите. Завтра на покос рано… Утром езжайте сами, меня не ждите. Кони-то непутаные остались, поди, за озерко уйдут. В грабли Чалого не запрягайте, хромает он чего-то…
Алена дышала мне в затылок и что-то спрашивала шепотом, а я никак не мог отделаться от оцепенения и глухого шума в ушах. Между тем женщины начали вставать, отряхивая подолы и собираясь в кучки. Две из них взяли на руки немощных старух и понесли мимо нас к тележке. Полуглухая баба Дуня обнимала за шею Анастасию Прокопьевну и все объясняла про сыновей, про отобранные иконы, возмущалась и сторожилась. Женщины тихо потянулись к деревне. Всплывали и пропадали насупленные, задумчивые лица, опущенные головы, глаза.
Нас опять не замечали…
И только оставшаяся последней Фрося нерешительно приблизилась к Шкуматову, потрогала рукав его гимнастерки и вдруг заплакала. Меня бросило в холод.
Это были первые слезы за все поминки. Никто из женщин возле кургана даже не всхлипнул…
– На Гришу моего похожий, – оправдывалась Фрося, – гимнастерочка…
– В гимнастерках они все на одно лицо, – безжалостно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Иди, догоняй своих.
Я заметил, как у Алены дрожат губы, казалось, она тоже вот-вот заплачет.
– Ты, что ли, за песнями приходила? – устало спросила Анастасия Прокопьевна, тронув Алену за плечо.
– Я… – виновато проронила Алена. – Я приходила…
– Так я спою, – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна и опустилась на землю около кургана.
Алена села напротив, подобрав ноги. Я медленно обошел курган, вокруг которого только что сидели еранские жители. По подножию холма были разбросаны куски кренделей, огурцы, раскрошенные яйца. Точно так же, как на обыкновенном кладбище в день поминовения.
– Копать присматриваешься? – безразлично спросила Анастасия Прокопьевна. – Давай, давай… Зря тока рыть будешь. Нету костей тама, земля одна…
Я облегченно вздохнул. Мое предположение оправдалось. Загадки «лишнего» кургана больше не было. Овалов все-таки не ошибся… Но сейчас меня уже не удовлетворяло это. Я думал о другом. Я думал, что в промежутке времени, в таком коротком и малозначительном для археологии, в промежутке между жизнью Овалова и моей жизнью пролегла эпоха.
Ребята еще спали, когда я начал собираться в дорогу. Бычихин, проснувшись, лежал под одеялом и возмущался.
– Бардак! – хриплым от недосыпа голосом рубил он. – Деревня мужиков полегла, а власти памятник не удосужились поставить. Хоть бы столб какой вкопали!..
Ночью, вернувшись от кургана, мы договорились с Сергеем, что я пойду в Ново-Еранское «брать Крапивина за глотку». Мы решили ходатайствовать об установке обелиска в Еранском. Только так мы могли заслужить доверие женщин из Еранского. После того, что я увидел и услышал возле кургана, я почувствовал долг перед неизвестными мне жителями полузаброшенной деревни. Да, мы, чужие здесь люди, обязаны были увековечить память тех, кто не вернулся с войны!
– Передай этому Крапивину, что мы будем писать в «Правду». Пусть готовится! – наказал Бычихин.
– Ладно, – бросил я, – скажу.
– Хватай его и веди сюда, – продолжал он. – Мы его здесь носом натычем, бюрократа. Я давно заметил, что такие вот местные властелины корчат из себя маленьких наполеончиков.
– Ладно…
– Телеграмму дай в институт, – посоветовал Сергей. – Сообщи, что вынуждены на несколько дней задержать работы. Должны срок продлить, а то не уложишься… Я думаю, если с памятником все получится, женщины не будут выступать против раскопок. Их курган мы, конечно, не тронем.
Я надел полевую сумку через плечо и вышел на улицу. Солнце плавило верхушки дальних лесов. Было тихо, прохладно, в траве блестела роса, в деревне голосили петухи и протяжно мычали коровы. Идиллическая сельская картина напрочь отметала тревожные ночные мысли. Я сходил к кургану, где вчера поминали убитых. Черное воронье тяжело поднялось и рассеялось по ближним соснам. Памятник нужно поставить здесь, на кургане. Люди привыкли к этому месту.
Вернувшись к лагерю, я заметил возле палатки Ивана Шкуматова. Он сидел на земле, одетый по форме, затянутый ремнем и застегнутый на все пуговицы. На груди поблескивали значки.
– Не нравится мне такая археология, – сказал Иван.
– Мы же еще ни одного квадрата не раскопали.
– Я вспомнил, – вдруг сказал он, – Кареев вас спрашивал, зачем курганы копать. Вы что ему сказали?
– Не помню… – бросил я.
– Зато я не забыл! – обрадовался Иван. – Сказали: истину в археологии находят с помощью лопаты. А я всю ночь ходил и думал над этим. Голова лопается… С одной стороны, эти вдовы, с другой – истина. Пощадить курганы надо, Павел Александрович. Плюнуть на истину и спасти!
Он ждал ответа, старался угадать мое отношение, заглядывая в лицо и возбужденно поблескивая глазами.
– Я ведь становлюсь предателем, – сбавив тон, продолжал он, – я же в деревне родился и вырос. Посмотрю на этих женщин – такая тоска берет! У них ведь ничего больше не осталось от мужиков своих! Ни-че-го! Пусть они ходят к курганам, пусть сидят и поминают – не надо их трогать. Они заслужили, Павел Александрович.
– Они заслужили большего, Иван, – сказал я. – Им самим можно ставить памятник, но дело не в этом…
– А им большего и не надо! – перебил меня Шкуматов.- Им этого хватит. Деревенские люди привычные к простому… Я подумал ночью: а если бы моя мать здесь, возле кургана, сидела?.. Раньше в голову не приходило, а сегодня током прошибло: гляжу на старух и вижу, будто материно лицо среди них мелькнуло… Мы чего-то здесь не поняли, Павел Александрович.
– Значит, мы все варвары, а ты нет?
– Я так не говорил… – смутился Шкуматов, – у вас ведь дело, а я человек пока вольный…
Я позавидовал ему. У Шкуматова есть выбор, никогда не поздно взяться за другое дело… Уговаривать и вести с ним душеспасительные беседы не было смысла. Сейчас меня заботил памятник, который следовало «пробить» и установить в честь павших. Я старался думать только о нем, представлял, как приду к Крапивину, потребую, чтобы собрали исполком сельсовета, на котором выступлю и расскажу о мужиках, погибших на фронте, о женщинах, что остались вдовами и сиротами, о том, как они ходят к кургану поминать убитых, о том, как они живут, косят сено, мучаются, расскажу о Фросе, для которой еще не кончилась война…
Я распалял себя этими мыслями и прибавлял шагу. Осталось позади Еранское. Я шел дорогой, по которой три дня назад мы тряслись в грузовике, совершенно не подозревая еще такого поворота в нашей жизни. Где-то здесь шестьдесят лет назад ходил не совсем понятный для меня человек, профессор Овалов. Возможно, шагал по этой же дороге и думал, думал о судьбах людей, о времени и о России. Искал свинец, записывал фольклор, делал раскопки и отбивался от бандитов.
