Как — то во время сбора урожая он сидел, глядя на воду озера, размышляя обо всех сокрытых в горах и водах тайнах, и услышал крик, донесшийся с южной стороны, вначале слабый, но постепенно, по мере того как удлинялись тени тростников, звучавший все отчетливее, пока не стало возможным различить и слова:
— Я прекрасна, я прекрасна; птицы в воздухе и мошки в кронах дерев и комары над водою взирают на меня, ибо никогда не видели столь прекрасной, какова я. Я юна, я юна; поглядите на меня, горы, поглядите на меня, дремучие леса — тело мое проблистает, как чистая вода, и обратитесь вы в бегство. Вы, и вся раса людей, и все расы зверей и рыб и племена пернатых пропадете, как свеча, оплывшая и прогоревшая, но я буду хохотать, ибо я юна. — Время от времени голос прерывался, будто в утомлении, и возникал снова, всё выкрикивая те же слова: — Я прекрасна, я прекрасна. — Вдруг задрожали верхушки кустов у озерного берега, и пробралась сквозь них дряхлая старуха, медленно ковыляя к Ханрахану. Землистым было ее лицо, с таким множеством морщин, какого не видано было ни у одной старой карги; седые волосы спадали космами, а рваная одежда не скрывала темной, выдубленной всякой непогодой кожи. Она прошла мимо него, высоко подняв голову, широко раскрыв глаза, свесил руки неподвижно по сторонам, и пропала в тени западных холмов.
Ханрахан почему-то ужаснулся, увидев ее. Он знал: то была Уинни Бирн, вечно бродившая там и сям с этими криками. Ему говорили — она была когда-то столь мудра, что все окрестные женщины считали за честь получить от нее совет, и имела столь красивый голос, что мужчины округи приглашали ее петь на свадьбах и похоронах; но однажды Те — могущественные Сиды — похитили ее разум, в ночь Самайн много лет назад, когда она уснула на вершине кургана и узрела во сне слуг Эхтге, владычицы холмов.
Когда она пропала среди темных холмов, ему показалось, что крик "я прекрасна, я прекрасна" доносится с неба, от звезд.
Холод распространился по камышам, Ханрахан продрог и стал дрожать, и пошел искать дом, в котором мог бы переночевать у очага. Но вместо того чтобы пойти вниз, как обычно делал он, Ханрахан пошел вверх по тропинке — то ли дороге, то ли руслу иссохшей реки. Именно по ней ушла Уинни, спеша к хижине, в которой жила, когда вообще жила под крышей. Он карабкался на кручу так медленно, словно мешок висел на спине, но наконец увидел свет немного в стороне, подумал, что наверное это домик Уинни, и свернул с тропинки. Тут тучи закрыли небо и он не видел больше земли под ногами; несколько шагов — и он свалился в дренажную канаву, и хотя выкарабкался, держась за корни тростника, но ушибся при падении и почувствовал, что ему, старику, приличнее лежать, чем бродить по холмам. Однако, будучи смелым человеком, он продолжал путь, мало помалу, пока наконец не добрался до хижины Уинни. В ней не было окон, но из-за двери просачивался свет. Намереваясь попроситься на ночлег, он подошел к двери, но увидел внутри не Уинни, а четырех старух, игравших в карты; самой Уинни не было нигде. Ханрахан присел на кучу торфа у входа, потому что очень, очень устал и не желал играть в карты и болтать, и все его кости и суставы ныли. Он слышал, как толковали меж собой старухи, играя, как перечисляли свои карты. Показалось ему, что они говорили то же, что бормотал давным-давно пришлец в сарае: "Пики и Бубны, Смелость и Сила; Трефы и Червы, Мудрость и Довольство…". Он сам стал повторять эти слова; и был ли это сон или нет, но боль в плечах не оставила его. Какое-то время спустя старухи стали ссориться, каждая кричала, что играют нечестно, голоса звучали все громче и громче, слышались крики и проклятия, пока все вокруг хижины не заполнилось этими звуками, и Ханрахан, пребывая между сном и пробуждением, проговорил: — Это звуки ссоры между друзьями, и не добро пророчат они человеку, близкому к смерти. — И еще сказал он: — Интересно, кто же этот человек, заблудившийся в пустыне и близкий к смерти?
Кажется, потом он уснул и долго спал, а когда открыл глаза — увидел над собой старое морщинистое лицо Уинни с Перекрестка. Она сурово взирала на него, будто не была уверена, жив ли он еще; мокрой тряпкой она отерла ему с лица засохшую кровь; потом помогла, почти что волоча его на плече, добраться до двери, положив на то, что служило ей постелью. Она принесла ему две картофелины, достав из горшка, и кувшин с водой — это было ему даже нужнее еды. Он еще поспал, слыша сквозь дрему, как она бродила по домику и иногда пела. Так прошла ночь. Когда небо начало светлеть, он вытащил свою сумку, в котором хранил монеты, и протянул ей; она взяла пригоршню меди и несколько серебряных монет, но потом бросила обратно в суму, словно деньги ей не были нужны, может быть потому что она привыкла получать милостыню не деньгами, но тряпками и едой, а может быть, потому, что восход солнца пробудил в ней гордость и веру в свою великую красоту. Старуха вышла наружу, нарвала охапку вереска и прикрыла ей Ханрахана, бормоча что-то об утреннем морозце; и пока она ходила, Ханрахан снова обратил внимание на ее морщины, на седые космы и гнилые, черные и неровные зубы. Укрыв гостя, старуха пошла прочь по тропинке в сторону гор, и он слышал: — Я прекрасна, я прекрасна… — Все тише и тише становился ее крик, пока не гас вдали.
Весь день Ханрахан лежал в домике, страдая от боли и слабости, а когда спустился вечер, он вновь услыхал ее крики с холма, и она вошла, сварила картофель и поделилась с ним, как и накануне. Так потек день за днем, ибо гнет плотской немощи не отпускал его. Но чем более он слабел, тем отчетливее понимал, что под этой крышей обитают какие-то более могучие, чем он сам, силы, и что присутствие этих незримых сил все более наполняет комнату; ему казалось, что они могущественны, что они могли бы одним ударом длани сломать стену боли, огородившую его, и провести в свой мир. Иногда ему чудились голоса, слабые и веселые, звучащие со стропил крыши или из пламени очага; в другой раз дом наполнился музыкой, проносящейся сквозь стены, точно ветер. Прошло еще несколько дней — и слабость притушила в нем боль, и вокруг него сгущалась великая тишина, словно в глубинах озера, и веселые голоса, тихие, словно трепетный свет факела, теперь раздавались в этой тишине постоянно.
Однажды снаружи донеслась музыка, и час за часом она становилась все громче, пока не заглушила тихие голоса и даже вопли Уинни на закате. Ближе к полуночи, в один миг, стены словно расплавились и он поплыл в мутном туманном мерцании, лившемся со всех сторон издалека, как мог видеть глаз; когда глаза привыкли, он смог различить сквозь мерцание проходящие там и сям высокие фигуры.
Тотчас же он смог расслышать музыку очень ясно и понял, что это была не мелодия, а давешний лязг мечей.
— Я уже умер, — пробормотал он, — и плыву в самом сердце музыки Небес. О, херувимы и серафимы, примите мою душу!
От его возгласа ближайший светоч наполнился искрами света еще более чистого, и он увидел острия шпаг, направленных в его сердце; потом яркое пламя, обжигающее словно Господняя любовь или Господень гнев, пронеслось по комнате и вылетело наружу, оставив его в темноте. Сначала он не мог ничего различить, ибо кругом воцарилась тьма, словно в глуби торфяного болота, но тут внезапно вспыхнул огонь, будто в хижину попал пук горящей соломы. Обратив к огню взор, он понял, что тот горит в большом горшке, висящем на стене, и на камне, на котором Уинни обыкновенно раскатывала тесто, и на длинном ржавом ноже, служившем старухе для разрубания хвороста, и на длинной палке, с которой сам поэт пришел сюда. При виде этих четырех предметов что-то пробудилось в памяти Ханрахана, и силы вернулись к нему, и он поднялся на ложе и воскликнул очень громко и четко: — Котел, Камень, Копье и Меч. Что они значат? Кому принадлежат они? На этот раз я задал свои вопросы, — прибавил он.
Тут тьма сгустилась вновь, и он упал, задыхаясь.
Вскоре вошла Уинни Бирн, осветив хижину факелом и уставившись на кровать; и снова зашептались тихие веселые голоса, и бледный, серый словно волны свет проник сквозь крышу, и он не знал, из какого тайного мира сияет он. Он видел морщинистое лицо и тощие руки Уинни, серые, словно прах земной, хотя был очень слаб, отодвинулся к стене. И тут из рваных рукавов протянулась к нему ладони, белые и призрачные, как пена на волнах, и охватили его тело, и голос, ясно слышимый, но словно бы исходивший издалека, прошептал: — Теперь ты мой, и не взглянешь более на грудь иной женщины.
