Но в этот самый миг две женщины вошли с улицы, и одна из них — мать Уны — зарыдала: — Он наложил на Уну чары. Найдется ли смельчак, чтобы выгнать его из дома?

— Не надо делать этого, — возразила вторая женщина, — потому как он гэльский поэт, и сама знаешь — если выгнать Гэла[8] из дома, он наложит проклятие, и то ли хлеб высохнет на полях, то ли молоко у коров пропадет; и эта порча будет висеть над домом семь лет.

— Сохрани нас Господь, — отвечала мать Уны. — И как могла я пустить его в дом, зная его дурную славу!

— Нет вреда в том, чтобы ушел он из дома, весь вред в том, чтобы гнать его силой. Послушай же мой замысел; я хочу, чтобы он вышел наружу по собственной воле, так, чтобы никто не гнал его вовсе.

Немного времени прошло, и две старухи вошли в дверь снова, и каждая несла в переднике груду сена. Ханрахан не пел, но говорил с Уной горячо и тихо, и слышалось: — Тесен дом, но мир широк, и тот не любит, кто страшится ночи, утра, звезд или солнца, или теней сумеречных, да и любой вещи земной. — Ханрахан, — заговорила мать Уны, хлопнув его по плечу, — помоги мне немного, а? — Помоги, Ханрахан, — сказала вторая женщина, — нам сплести сено в веревку, ибо ты мастеровит, а как раз сегодня ветер сорвал солому с крыши.

— Я помогу вам, — ответил он, и взял в руки палочку, а мать Уны стала давать ему сено, и он заплетал его, торопясь, чтобы скорее освободиться. Женщины все болтали и подавали сено, и ободряли его, и говорили, какой он хороший плетельщик, лучше всех соседей и любого, кого они встречали. Ханрахан увидел, что Уна смотрит на него, и начал плести быстро, высоко подняв голову, и хвастаться хваткой и быстротою рук, и мудростью, хранимой в голове его, и силою мышц. Так, плетя и хвастаясь, он отступал кзади, вытягивая веревку, шел к двери, бывшей за спиной его, не заметив пересек порог и оказался на тропе. Как только он встал на землю, мать рванулась вперед, выбросила веревку вслед за ним и захлопнула дверь, и нижнюю дверцу, и опустила засов.

Она очень обрадовалась, выполнив задумку, и громко рассмеялась, а соседи тоже смеялись и поздравляли ее. Но тут все услышали, как он стучит в дверь, и бранится снаружи, и мать едва успела удержать Уну, решившую откинуть засов и открыть дверь. Она дала знак скрипачу, и он начал наигрывать рил; один из молодцев, упрошенный матерью следить за Уной, подхватил ее и вовлек в гущу танца. Когда же кончился танец и смолкла скрипичная музыка, ни звука не доносилось снаружи, и дорога была пуста, как прежде.

Что до Ханрахана, то, поняв, что он изгнан и нет ему ни крыши, ни угощения, ни женского ушка на нынешнюю ночь, потерял он и гнев и смелость, и побрел туда, где волны бились о берег.

Сел он на большой камень и начал двигать тихонько правой рукой и напевать себе под нос — так он всегда поступал, чтобы согреться, когда всё иное изменяло ему. Не знаем, в этот ли раз или в другой сочинил он слова песни, и по сей день известной как "Плетение веревки", той, что начинается так: "Какой же драный кот завел меня сюда".

Но, как только окончил он напевать, туманы и тени словно скучились вокруг него, и что-то задвигалось в них. Ему показалось, что одна из теней была царица, которую видел он во сне на Слив Эхтге; сейчас не дремала она, но насмехалась, говоря сопровождавшим ее: — Он слаб, он слаб, у него не хватает смелости. — Он ощутил в руках своих конец веревки и побрел прочь, крутя ее, словно в ней собрались все обиды мира. Потом показалось ему, что веревка, как во сне, обратилась в вылезшего из волн водяного червя, и тот дважды обвился кругом и сжимал его все теснее и теснее, рос и рос, пока не обвил и землю и небеса, и сами звезды стали лишь сверкающими чешуйками его шкуры. Потом он освободился от червя и пошел дальше, нетвердо, пошатываясь, пошел вдоль морского берега, и серые тени мелькали тут и там вокруг. Вот что говорили они: — Какое несчастье для него, что он отверг зов дочерей племени Сидов, ибо не найти ему утешения в любви земных женщин до конца времени и жизни, и холод могилы воцарился навеки в сердце его. Смерть — вот что выбрал он; так пусть умрет, пусть умрет, пусть умрет.

Как-то, в хлопотливое время года, к северу странствовал Ханрахан, пожимая руку то одному, то другому знакомому фермеру, внося песенный вклад в поминки и свадьбы.

Однажды случилось ему столкнуться на дороге в Куллани с некоей Маргарет Руни, которую знавал он в Манстере, в молодые годы. Она тогда пользовалась дурной славой, и в конце концов священник сумел выжить ее из деревни. Он узнал ее по походке и по цвету глаз, и по тому, как откидывала она волосы с лица левой рукой. Она тоже бродила по округе — так рассказала она — торгуя селедкой и тому подобным, а сейчас идет в Слайго, в то место в Бурроу, где живет вместе с другой женщиной, Мэри Джиллис — у той прошлое почти такое же, как у самой Маргарет. Буду польщена, говорила она, если вы решите остановиться в нашем доме и станете петь свои песни бродягам и нищим, слепцам и скрипачам. Говорила она, что хорошо помнит его и давно желала встретить; а что до Мэри Джиллис — та хранит иные его песни в сердце своем, так что может он не беспокоиться о хорошем приеме; и что все бродяги и слепцы, которые услышат его, будут готовы делиться с ним частью выручки за истории и песни, сколько бы он не прожил у них, и разнесут его имя по всем провинциям Ирландии.

Он был рад пойти с нею, найти женщину, готовую выслушать историю его злоключений и обласкать его. Был тот миг вечера, когда в полумраке любой мужчина видится красивым и любая женщина прелестной. Она обняла его, когда он стал излагать неудачу с плетением веревки, и в неверном свете казалась она столь же хорошей, как любая другая.

Они проговорили всю дорогу до Бурроу, и когда Мэри Джиллис увидела человека, о котором столько слышала, то всплеснула руками, крича, что не надеялась приютить столь великого человека в своем доме.

Ханрахан был рад поселиться у них на некое время, устав от скитаний; с того дня, как нашел он маленький домик порушенным, и Мэри Лавел исчезнувшей неведомо куда, и крышу провалившейся, он не мечтал иметь свой собственный угол; нигде он не задерживался так долго, чтобы увидеть распустившиеся листья на тех же ветвях, на которых видел листья высохшие, или жатву там, где видел посев. Вот отличная оказия укрыться от осенней непогоды, посидеть вечерком у очага, съесть свою долю ужина без назойливых расспросов!

Многие его песни сочинились, когда он жил там, в покое и неге. Большинство из них — песни любовные, но были среди них и покаянные песни, и песни об Ирландии и горестях ее, под разными названиями.

Каждый вечер бродяги, нищие, слепцы и скрипачи спешили в дом и слушали его песни и его стихи, и сказания про старинные времена Фианны[9], и сохраняли их в своей памяти, не порченой чтением книг; таким образом принесли они его имя на каждую свадьбу, каждые поминки, каждый храмовый праздник в Конноте. Никогда не был он так известен и так почитаем, как в то время.

Одним декабрьским вечерком пел он песенку, которую, по его словам, услышал от зеленой горной ржанки — про светловласых парней, покинувших Лимерик, о том, как странствовали они по всем концам нашего мира. Много хороших людей собралось в доме той ночью, и двое или трое мальчишек пробрались тайком и лежали на полу подле очага, слишком занятые печением на углях картошки или чего-то подобного, чтобы обращать на него внимание; но и много позже, когда слава его прошла, вспоминали они звук голоса Ханрахана, и как помавал он рукой, и какой вид был у него, сидевшего на кровати, и как его тень падала на беленую стену, доставая до крыши, едва он начинал двигаться. Значит, все же понимали они, что смотрят в ту ночь на короля гэльских поэтов, на творца человеческих мечтаний.

Но вдруг оборвалось его пение, и глаза подернулись дымкой, будто взирал он на нечто очень далекое.