– Зачем мне мстить? – пытаясь охватить мыслью сказанное, спросил Реас.

– Сыновья Гуннхильд убьют его, а ты станешь в этом им помощником, отдав сына конунга.

«Я ещё никого не купил!» – мысленно ответил парню Реас. Клеркон, совсем не понимавший чужого языка, тем временем напряжённо вглядывался в лицо волостеля, будто пытаясь найти отражение заинтересованности и гадая: не продешевил ли? Но Реас никогда бы не стал добрым купцом, если бы чувства подменяли холодный разум. Он спросил парня:

– А ты кто?

– Меня зовут Торгисль, – ответил парень, подняв на Реаса чистые озёрно-голубые глаза, – мой отец Гудрёд конунг, и его тоже убил один из сыновей Гуннхильд, по имени Харальд. Конунг Трюггви был другом моего отца и взял меня на воспитание. С той поры я всегда находился в его семье.

Клеркона начинал тревожить слишком долгий разговор пленников с волостелем, это почувствовал и Реас, предложивший цену за Олава:

– Три словенские гривны за мальчишку. Это хорошая цена за купеческого сына!

Клеркон сузил глаза, всматриваясь в бесстрастное лицо волостеля и справедливо подозревая его во лжи.

– Десять! Впрочем, за три ромейских золотых солида я отдал бы этого щенка, – сказал он.

– Десяти серебряных гривен я не дам за всех твоих рабов, Клеркон! – возмутился Реас. – Даю пять за обоих парней. Если тебе не нравится, то сам иди за море и договаривайся о выкупе с его родичами!

Глаза разбойника налились кровью. Мало кто в ватаге перечил ему, ибо Клеркон был скор на расправу. Тяжело и гневно дыша, он, казалось, пытался взглядом убить Реаса. Волостель оставался недвижим, к тому же к Реасу ближе подтянулась его чадь*, держа ладони на гардах* мечей и рукоятях топоров. Буянить здесь не стоило – быстро разорвут на части.

– Восемь! – прохрипел Клеркон.

– Пять!

– Семь!

– Пять!

Рванув в ярости свою бороду так, что едва не выдрал её всю, Клеркон проревел: «Бери!» и, длинно выругавшись, отвернулся, дабы не видеть, как его люди отвязывают дорогих и так дёшево проданных пленников.

Дома, вымытые и переодетые за долгие дни скитаний в чистое белье, Олав и Торгисль сидели за одним столом с семьёй Реаса: женой Рекон и сыном Рекони. Волостель, наблюдая, как бывшие рабы, а теперь его гости жадно набросились на еду, поглаживал бороду и думал, как через верных людей проверить то, о чём рассказали и ещё подробнее расскажут мальчишки. Пройдёт не один месяц, а может и год, прежде чем он подаст весть Сигурду. В делах, в которых замешаны государи, торопиться не стоит. Жизнь, размеренная и привычная, могла перевернуться вверх дном, а этого Реас не хотел.

Белым снежным полотном укутало стылую землю. Серое небо мягко бросало пушистые хлопья. Мстислав Свенельд – великий боярин князя Святослава, а теперь, как оказалось, князя Ярополка, кутаясь в соболий опашень*, откинувшись на розвальнях, с удовольствием вдыхал зимний лесной воздух. Следом верхами рысила дружина с сыном Лютомиром. Оглядывая пробегавшие мимо сёла и веси* с бледно-голубыми от снега крышами изб и полуземлянок, боярин думал о том, как хорошо сейчас с коня оглядывать застывшую, но не умершую жизнь, и чувствовать себя молодым и полным сил, гордо подставляя лицо прохладному ветру под хрусткий мягкий топот копыт. Эх, не понимает молодёжь своего счастья! Ранения, полученные в боях с ромеями под Доростолом, не позволяли долго сидеть в седле; тряска, казалось, вышибает всё нутро, и в общем-то недальний путь от Киева в Вышгород мнится теперь неблизким.

В воротах Вышгорода – сторожа в нагольных кожухах*, накинутых поверх броней, склонили выи, приветствуя боярина. Свенельд в ответ сдержанно кивнул головой в куньей шапке с алым верхом. Во дворе, перед двухъярусным боярским теремом, Лютомир спрыгнул с седла, отдал поводья стремянному, залез на крыльцо, постоял, ожидая отца, вылезающего из саней. В тереме вертлявая холопка помогла великому боярину раздеться. Скидывая опашень, Свенельд невольно глянул в разбойные глаза, озорно смотревшие из-под синего убруса*. Ненароком подумалось: отдать бы её Люту, пусть украдкой от жены заглядывает ей под подол, ибо открыто, как с наложницей, христианину жить нельзя. Князь, тоже крещёный, не одобрит. Самому было недосуг – ветшавшая плоть брала своё и на жёнках сказывалась тоже.

Пока суетились на поварне, приготавливая снедь, отец с сыном расположились в повалуше*. Сели друг против друга за стол – тяжёлые, мясистые, будто два медведя. Та же холопка внесла ендову* с горячим сбитнем, разлив его по медным чашам с серебряной оковкой. Уходя, оценивающе окинула Лютомира взглядом. Лют, живший в Киеве, гость здесь редкий, а холопка в доме недавно и видела его, кажется, впервые. «Отдам её Люту! – ещё раз подумал Свенельд. – Распутничает ведь, стерва! Пусть лучше с сыном будет». Лютомир, подняв на отца чуть осоловелые от тепла глаза, спросил:

– Не зазрит Святослав, что ты к его сыну перекинулся?

Разумный вырос потомок, деловой. Не на холопку глядит, а говорит о наболевшем. В душе Мстислава прояснело – достойную смену взрастил. Да и не молод уж сын, четвёртый десяток идёт, сединой обнесло виски.

– Я в свои годы и малой толики не достиг того, что моему отцу перепало, – сказал он. – Старый Свенельд в Ольге сразу породу узнал, потому её и обхаживал, а Игорь сам по себе варился, вот и нашёл бесславный конец. А я прогадал, вишь. Чтоб власть держать, созидание нужно. Ольга землю устроила, Ярополк вслед её стремится, а Святослав мечется с ратями, и что? Хазар побили – то верно, путь замкнули по Итилю, так нам по Днепру прибыток пошёл. К ромеям дуром полезли, только людей положили. Да и где тот Святослав сейчас?

Великий князь ушёл на Боспор Киммерийский, и об этом все знали. Некогда Святослав породнился с князем-архонтом* Тмуторокани Икморем, женившись на его сестре, и с той поры вольный разбойный Боспор держал руку днепровских русов. Но умерла Предслава, а Икморь лёг под Доростолом в сече. В Тмуторокани теперь иной выбранный архонт; по сказкам, сторонник старой вольной жизни, когда морские росы потрясали мечом Византию и агарян*, не оглядываясь на желания Днепровской Руси. Святославу на Боспоре делать нечего, а значит, вернётся в Киев, чего не хотел его сын Ярополк, устраивавший землю так, как считал нужным.

– Ты с князем говорил? – жадно поинтересовался Лютомир. Вопрос донимал его всю дорогу в Вышгород. Печенеги колена князя Кури, врага Святослава, расставили дозоры по всем дорогам на Днепр. Часть бояр, особенно близкий друг великого князя Ратша Волк, настаивали на том, чтобы послать дружину навстречу Святославу.

– Говорил.

Свенельд не спешил с ответом, наслаждаясь нетерпеливым любопытством сына. Допил сбитень, отставил чашу в сторону, рукавом домашнего зипуна истово отёр усы.

– Я сказал князю, чтобы не спешил посылать кметей*. Об этом многие хотели, но боялись сказать, опасаясь гнева Святослава, – боярин гордо распрямил спину. – Наш великий князь храбр, но не безумен и с одной ближней дружиной на степняков не полезет. Боспор ему людей не даст, Акун с Белобережья, ближник его, тоже – голод у них, как зиму отгорюют, неизвестно. Пока суть да дело, мы так власть устроим, что Святославу делать в Киеве будет нечего, как и при матери его.

– А Ярополк что сказал?

Но Свенельд не успел ответить: в покой внесли с поварни парную кабанятину, две мисы с гречневой кашей, горячие, только из печи, хлебы, малиновый квас и травяной взвар для Мстислава. Та самая холопка, расставляя блюда, будто нечаянно коснулась бедром сидящего Лютомира. Тот вскинул голову, пробежался глазами по девичьей стати. Великий боярин улыбнулся про себя: пусть сын хоть одну ночь отдохнёт в чужих, не жениных, объятиях.

Некоторое время молча ели. Лют, большими глотками выпивший чашу с квасом, вытер усы и собрался повторить вопрос отодвинувшему пустые тарели и хлебавшему взвар отцу, но тот опередил:

– Меня поддержали из рода Искусеви, Слуды и иных знатных родов. А до того все боялись! – снова повторил боярин. – Ярополк согласился подождать.