Две-трети всех правонарушений, а именно все так-называемые «преступление против собственности» или совершенно исчезнут, или сведутся к ничтожному количеству случаев, раз собственность, являющаяся теперь привиллегией немногих, возвратится к своему действительному источнику – общине. Что же касается «преступлений, направленных против личности», то число их уже теперь быстро уменьшается, вследствие роста нравственных и социальных привычек, которые несомненно развиваются в каждом обществе и несомненно будут возрастать, когда общие интересы всех станут теснее.

Конечно, каковы бы ни были экономические основы общественного строя, всегда найдется известное количество существ, обладающих страстями более сильными и менее подчиненными контролю, чем у остальных членов общества; всегда найдутся люди, страсти которых могут случайно побудить их к совершению поступков противу-общественного характера. Но в большинстве случаев страсти людей, ведущие теперь к правонарушением, могут получить другое направление, или же соединенные усилия окружающих могут сделать их почти совершенно безвредными. В настоящее время, в городах мы живем в черезъчур большом разъединении друг от друга. Каждый заботится лишь о себе или, самое большое, о ближайших своих родных. Эгоистический, т.е. неразумный индивидуализм в материальных областях жизни неизбежно привел нас к индивидуализму, столь же эгоистическому и вредоносному, в области взаимных отношений между человеческими существами. Но нам известны из истории, и даже теперь мы можем наблюдать сообщества, в которых люди гораздо более тесно связаны между собою, чем в наших западноевропейских городах. В этом отношении примером может служит Китай. «Неделеная семья» до сих пор является в его исконных областях основой общественного строя: все члены «неделеной семьи» знают друг друга в совершенстве; они поддерживают друг друга, помогают друг другу – не только в материальных нуждах, но и в скорбях и печалях каждого из них; и количество «преступлений» против собственности и личности стоит в этих областях на поразительно низком уровне (мы, конечно, имеем в виду центральные провинции Китая, а не приморские). Славянские и швейцарские земледельческие общины являются другим примером. Люди хорошо знают друг друга в этих небольших общинах и во многих отношениех взаимно поддерживают друг друга. Между тем в наших городах все связи между его обитателями исчезли. Старая семья, основанная на общем происхождении, расчленилась. Но люди не могут жить в подобном разъединении, и элементы новых общественных групп растут. Возникают новые связи, между обитателями одной и той же местности, между людьми, преследующими какую-нибудь общую цель, и т. д. И рост таких новых группировок может быть только ускорен, если в обществе произойдут изменение, ведущие к более тесной взаимной зависимости и к большему равенству между всеми.

Не смотря на все эти изменение, все же несомненно останется небольшое число людей, которых противуобщественные страсти, – результат их телесных несовершенств и болезней – будут представлять некоторую опасность для общества. И потому является вопрос: должно ли будет человечество по-прежнему лишать их жизни, или запирать в тюрьмы? – В ответе не может быть сомнение. Конечно, оно не прибегнет к подобному гнусному разрешению этого затруднение.

Было время, когда с умалишенными, которых считали одержимыми дьяволом, обращались самым возмутительным образом. Закованные, они жили в стойлах, подобно животным, и служили предметом ужаса даже для людей, надзиравших за ними. Разбить их цепи, освободить их – сочли бы в то время безумием. Но в конце Х?ИИИ-го века явился человек, Пинель, который осмелился снять с несчастных цепи, обратился к ним с дружественными словами, стал смотреть на них, как на несчастных братьев. И те, которых считали способными разорвать на части всякого, осмелившегося приблизиться к ним, собрались вокруг своего освободителя и доказали своим поведением, что он был прав в своей вере в лучшие черты человеческой природы: они не изглаживаются вполне даже у тех, чей разум омрачен болезнью. С этого дня гуманность победила. На сумасшедшего перестали смотреть, как на дикого зверя. Люди признали в нем брата.

Цепи исчезли, но убежища для умалишенных – те же тюрьмы – остались, и за их стенами постепенно выросла система, мало чем отличающаяся от той, какая практиковалась в эпоху цепей. Но вот крестьяне бельгийской деревушки, руководимые лишь простым, здравым смыслом и сердечной добротой, указали новый путь, возможности которого ученые исследователи болезней мозга даже и не подозревали. Бельгийские крестьяне предоставили умалишенным полную свободу. Они стали брать их в свои семьи, в свои бедные дома; они дали им место за своим скудным обеденным столом и в своих рядах во время полевых работ; они допустили их к участию на деревенских праздниках и вечеринках. И вскоре по всей Европе разнеслась слава о «чудесных» исцелениех, виновником которых якобы являлся святой, в честь которого построена церковь в Геле (Gheil). Лечение, применявшееся крестьянами, отличалось такой простотой, оно было настолько общеизвестно с давнего времени (это было свобода!), что образованные люди предпочли приписать достигнутые результаты божественному влиянию вместо того, чтобы смотреть на совершившееся просто, без предрассудков. Но к счастью, не оказалось недостатка в честных и добросердечных людях, которые поняли значение метода лечение, изобретенного Гельскими крестьянами; они стали пропагандировать этот метод и употребили всю энергию, чтобы побороть умственную инерцию, трусость и холодное безразличие окружающих[93].

Свобода и братская заботливость оказались наилучшим лекарством в вышеупомянутой обширной промежуточной области «между безумием и преступлением». Они окажутся также, мы в этом уверены, лучшим лекарством и по ту сторону одной из границ этой области, – там, где начинается то, что принято называть преступлением. Прогресс идет в этом направлении. И все, что способствует ему, приведет нас ближе к разрешению великого вопроса, – вопроса о справедливости, который не переставал занимать человеческие общества с самых отдаленных времен, но которого нельзя разрешить при помощи тюрем.

При неточности и разбросанности статистических данных относительно Сибири очень трудно определить, насколько ссыльные способствовали увеличению население Сибири. Следующие достоверные цыфры, сообщенные в 1886 году в оффициальной «Тобольской газете» и перепечатанные в «Восточном Обозрении» (20 марта), заслуживают внимание. В течении 10 лет, с 1875 по 1885 г. в Тобольскую губернию было выслано 38,577 мужчин и 4285 женщин. За ними последовало в ссылку 23,721 свободных женщин и детей, в общем таким образом – 66,583 душ. В течении тех же 10 лет 11,758 ссыльных умерло и 10,094 бежало: 4735 были осуждены вновь и высланы или переведены в другие части Сибири; 1854 были возвращены в Россию, и лишь 28,670 были зачислены в списки крестьян и мещан Тобольской губернии. Все ссыльное население Тобольска состояло в это время из 35,100 мужчин и около 12,000 женщин. Смертность этого население включена в вышеприведенное число 11,758 умерших. Но, даже исключив вышеуказанную цыфру из общей суммы, окажется, что по крайней мере 20,000 из 66,583 душ – приблизительно, одна треть – были высланы в Тобольскую губернию лишь за тем, чтобы умереть вскоре по прибытии в Сибирь, или убежать. Население Тобольской губернии в 1875 году равнялось 1.131,246 душ и оно увеличилось в течении 10 лет на 187,626 душ, между тем, как естественный прирост население должен быть менее 100,000 душ. Оказывается, однако, что ссыльные за этот период увеличили население не более чем на 45,000 душ; дальнейший же прирост объясняется свободной эмиграцией из России.

Что же касается до работоспособности этого ссыльного население, то о ней лучше всего можно судить по тому, что в 1875 г. между ссыльными насчитывалось лишь 10,798 домовладельцев. В течении 10 лет 5,588 человек прибавилось к вышеуказанному числу, но 3,775 бросили свои дома, так что в 1885 году лишь 12,611 ссыльных обладали постоянными жилищами. Кроме того, из 20,846, приписанных к крестьянам, в 1875 году на местах приписки не оказалось 8,525 душ, – они исчезли.