— Сколько раз собирался, как ты, — сначала крикнуть, потом стрелять. Никак не получается.

Смеюсь:

— Жадность.

— Какой там — просто, как говорит наша бабка, терпления нет. Ни я, ни жена зайца не едим. Гляди, белячишка не тот, не гонный — как гончатники называют, чумовой.

— Похоже. Точно, смотри куда гон пошел — на старое место. Дьявол! Опять через речку!

Снова мы в проклятом болотном березняке, становимся на тропах, пробитых до листвы или льда. Гон идет на малых кругах, непрерывный, настойчивый. В голосе Дольки мне чудится новое: то ли победные нотки, то ли вопль отчаяния. И так час за часом и без пользы.

Вечерняя зорька позеленила снега на закатной стороне. Мы вышли из леса на дорогу. Далеко впереди выбрался с поля и пересек дорогу зеленоватый заяц. Мы побежали туда наперехват собаки, стали по сторонам следа. Скупо подавая хриплый, похожий на кашель голос, пришла Долька. Не вышла на твердое, легла в рыхлом снегу кювета. У меня екнуло сердце. На что была похожа собака! Черные ноги и грудь, даже на ушах примерзли шлепки болотной грязи. На спине у гона клок шерсти дыбом. Не встает.

— Придется нести, — сказал Илья.

— Подожди — думаю, отлежится.

В избе жарко, и это очень хорошо: сидим в исподнем, на ногах валенки — от двери по полу тянет холодок. Все верхнее распихано по горячим местам у подтопка. На плите закипает картошка. Блаженствуем, сидя за столом в предвкушении ужина. У печки на коврике просыхает и отдыхает Долька. Во сне дергается и попискивает. Она там еще, в лесу. И мы там же, разговаривать поэтому легко — не надо много слов.

Илья:

— Совсем рядом; вижу кусты пылят — не успел. И она за ним близко.

Я:

— Подхожу — черное пятно, и вода течет. Подумал — конец.

— И я испугался.

Помолчали, и дальше такой же разорванный разговор.

Илья:

— Зайца много. Шумовые были. Не переменила. Такая и не переменит, ни боже мой! И знаешь…

С подоконника звучно потекла на пол струя воды: оттаивает на стеклах наледь. Звонко заплескала на красную плиту кастрюля с картошкой. Ильюша снял крышку, вернулся, продолжил:

— Знаешь, если бы не снег, она бы его сгоняла. Это факт. Бывает?

— Бывает, не часто. Если прибылой. Старый после долгого гона прячется в завал, под бревна, в деревню, в дома, из куч хвороста за уши вынимал.

— Частенько путают. Отберут словленного, хвастают — «согнал» или «согнала». Отличить просто: подними согнанного за задние лапы — он, как флаг на ветру, не гнется. Знаешь?

— Знаю, проверял.

— Удивительная выжловка. Вязкость и чутье смертельные… И все равно, не сердись, Алеша, я бы ее в племя не пустил — слабый голос, а это основа. Потеряли мы голоса! Ой, как вспомнишь — рев и музыка!

Каково мне было это слушать. И за Дольку обидно. Но не в характере Ильи менять свои решения, и судит он обо всем по-своему.

Наша компания любила собираться у Ильи Владимировича в маленькой темноватой квартирке во дворе на улице Чернышевского. Где охотники — там споры. Горячие и путаные по причине некоторой вольности обращения с фактами, присущей охотничьей среде. Говорю это не в упрек, ибо сам охотник и понимаю, сколь трудно иногда оставаться на позициях принижающего разума в общении с таинственными силами природы. И надо сказать, что мы частенько обращались к хозяину дома за разрешением неясного. В компании нашей, наряду с людьми рядовыми, были и преуспевающие, и высокопоставленные по различным линиям. Никто из них не пренебрегал возможностью спросить совета у Ильи Владимировича — и не только по охотничьей и автомобильной части, а и по разным житейским вопросам. Многие называют его просто Ильюшей, за честь почитают, отнюдь не уничижительно.

Кое-кто из дальних знакомых ставил Илье в упрек любовь к застолице. Выпивал он довольно крепко, особенно после смерти Наташи — жены, с которой душа в душу прожил тридцать два года. Под хмелем становился разговорчивым, еще более упрямым в суждениях, но никогда — крикливым и задиристым. И, что совсем удивительно, наутро всегда был в полной форме. Курит безудержно, в жизни я не видел еще такого курильщика. Сколько бы он ни запасал, сколько бы ни захватывал с собой любимых сигарет, все равно очень скоро просил у курящих: «У меня все».

Детей у Ильюши не было. Может быть, потому он любит возиться с чужими. Без всякого сюсюканья, обращается с ними как с равными. В деревне типичная картина: где-то внизу, задрав голову, карапуз; наверху Илья, склонив голову, слушает и советует: «Говоришь, не клюет? И не удивительно, — что за крючок? Багор! Погоди, я схожу домой, принесу, навяжем какой надо».

Раздумывая о жизненном пути моего героя, я испытываю двойственное чувство: любуюсь человеком и досадую на то, что он ничем высоко почетным не отмечен, — медалей и тех немного. Годы безупречной работы, две кампании — не в тылах, чернорабочим войны, два ранения…

— Ильюша! Как тебя первый раз ранило? В атаке?

— Да нет, по-глупому. Вез раненых с какого-то, уж не помню точно, в общем, Ярви. Он вышел из леса на лыжах и с автомата вот сюда, — палец упирается в грудь под правой ключицей, — и насквозь, пуля на спине под кожей.

— Кто же раненых дальше повез?

— Сам. Еле-еле.

— Почему нет отметки в воинском билете?

— Долго лежал, сами не поставили: надо было идти — не до того было.

— В Отечественную был ранен?

— У Замогильной, под Гдовом. Выходили из окружения — пулевые в обе ноги.

— И как?

— Добрался, вышли к Сланцам, а оттуда меня в Буй. Лежал.

— Опять не отметил?

— А зачем?

— Ильюша! Шел к тебе — внизу, в парадной, объявление, регистрация участников Великой Отечественной к сорокалетию Победы. Записался?

— Зачем?

— Как зачем? Ну хоть прикрепят тебя к особому магазину…

— У меня все есть.

И опять думаю. Сколько людей, мало сделавших в жизни, считают себя обойденными, обижаются, сердятся, напористо хлопочут. Противно. Но… видимо, такова жизнь, что иногда нужно о себе напоминать.

Пишу об Илье и боюсь, очень боюсь момента, когда он прочтет эти строки, — застесняется, запротестует. А я его и не спрошу.

Есть у Владимира Высоцкого песня о шофере. Вы помните: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не помыкал, не понукал. Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал».

Как она подходит к Ильюше!

Перед пенсией Илья Владимирович купил в новгородской деревне на берегу красивой тихой Увери избушку. Теперь каждое лето живет там подолгу, до осени. Жизнь простая: с утра надо спуститься к реке, помыться, принести попутно воду, убрать комнату, сварить завтрак и обед себе и собаке, а потом, потом — покой, созерцание. Выходит Ильюша из дома, садится под окнами на лавочку — справа ирландка Веста, слева банка из-под сайры в томате для окурков. На ногах домашние кожаные тапочки на босу ногу. Сидит не шевелясь; сузит глаза, приглядываясь, что за машина запылила за рекой по дороге, куда полетела стайка диких уток. Все видит, ничего не пропустит. Заметит, кто, столкнув с берега лодку, отправился блеснить щук, кто по спешной надобности пошел в лавку, чья корова не вернулась со стадом, куда крадется соседский кот.

В щуке 10 кг. (На озере Городно. 1965 г.).

Отдыхает Ильюша. Подсаживаются к нему люди покурить, побеседовать. (Владыкино, 1981 г.).

Отдыхает Ильюша, пока солнце не спрячется за лес. Сильно курит «Шипку» — консервная баночка как белоигольный еж.

Люди Илью знают и любят; проходя мимо, присядут, побеседуют или за руку поздороваются, постоят. Кому уж очень некогда, пройдет мимо — и все же шапку рукой приподнимет.

Побывал и я там, пришел прямо с автобуса.