Мелькнул заяц, вскоре за ним с полным голосом Чудик.

Сразу дело не получилось, но на третьем, довольно большом, круге раздался в снежной нависи глухой выстрел и крик: «Дошел!» Чудик своим высоким, некобелиным голосом бойко доганивал уже взятого зайца. Коля вышел на просеку, заметил меня, поднял за уши невеликого белячишку, прибылого, с голубым ремнем на спине и рыжей кокардой, и с подъемом стал декламировать какой-то монолог… Забыл, не могу вспомнить, что это было, скорее всего что-то из фильма «Дон Кихот».

Я был рад за друга; как положено, пожал руку, поздравил с полем, внутренне посмеиваясь над его горячностью и забавляясь странной ситуацией, когда я оказался единственным зрителем выступления замечательного артиста. А Николай прямо влюбился в Чудика.

Слава Черкасова росла стремительно и широко. Был ли он ей рад? Конечно, был. Ценил неподдельно теплые встречи со зрителями в театре и на выездах, — на знаменитых ленинградских заводах, в частях Красной Армии, на кораблях Балтфлота и за рубежом: в Монголии, Чехословакии, Германии, Швейцарии, Франции, Китае, Польше, Америке, Бразилии, Англии, Испании, Италии, Индии. Его, естественно, радовали и знаки признания: Народный артист СССР, лауреат многочисленных премий, ордена и, наконец, депутат Верховного Совета СССР. Известность мировая, добрая и… все же утомительная.

Помню, я шел по Невскому от Литейного к Дому книги, по краю тротуара. Притормозило такси, вышел Коля:

— Хорошо, заметил тебя — дозвониться не мог. Надо поговорить о субботе. Пройдемся? Пожалуйста, за нами тихонько, — это таксеру.

Шли не торопясь, разговор длинный, давно не виделись. Через некоторое время я заметил, что продвигаться стало трудно. Ряд встречных становился все плотнее, и позади грудилась и росла толпа мальчишек и взрослых. Раздавались голоса: «Черкасов! Черкасов! Капитан! Капитан, капитан, улыбнитесь…» Идти и разговаривать стало невозможно. Досадно было. Пришлось забраться в то же такси, уехать от толпы и разговаривать, сидя в машине. Кому такое может нравиться! А ведь назойливое, праздное любопытство сопровождало его все последние годы. Уставал он от этого и, главное, от невероятной физической и моральной перегрузки. Помимо театра — кино, колоссальная разнообразная общественная работа, при его-то чувстве ответственности! Представить надо! Депутат Черкасов пишет в отчете: «Мною было принято официально 2565 человек. Жалоб и вопросов рассмотрено 2220».

На охоте за границей.

За городом машина пошла ровнее. У Николая вид усталый, даже нездоровый. Жалуется:

— Устал, смертельно устал.

Улыбается:

— И все потому, что на охоту не езжу, не отдыхаю по-настоящему…

— Лень или некогда?

— Некогда, так все сошлось, и, знаешь, самое тяжелое — это кино. В театре отзвонил — и все, на съемках сутками, и условия… Знаешь, когда работали над Невским, я почти — а может быть, и в самом деле — в обморок упал. На мне латы, подкладки; софиты, свет со всех сторон и в морду, дубль за дублем, не минуты — часы, вот и сомлел, проклятое дело…

Мы опять на заброшенных хуторах, там, где когда-то пробовали смычок. Только пора другая.

Синее, синее холодное небо. На березах иней. Ей-богу, ледяные пластинки гуще осыпали кроны, чем свежая листва в перволетье. Хрестоматийно и волнующе на ослепительно белых вершинах и плакучих ветвях висят черные груши косачей. Тетерева пытаются кормиться, им не просто — один оступился и рушится до полдерева в холодном водопаде инея.

— Видел? — спросил Николай. — И березы, как фонтаны в голубое. Хорошо! Воздух, воздух! Не надышаться. Голова с непривычки кружится…

В лесу под горой послышался высокий заливистый голос Чудика. Мы подошли по открытому до крутого склона к опушке. Что делать? Спускаться вниз, лезть в эту белую плотную стену? Через пять минут даже в карманах будет ледяной песок. Решили подождать, постоять на чистом — авось выжлец сюда выгонит. Николай вскарабкался на груду валунов у старой яблони. Я поднялся на широкую поверху каменно-бетонную ограду над обрывом. Гон то приближался, то уходил к пределам слуха. Несмотря на мороз и рыхлый снег, Чудик держал беляка надежно, с небольшими перемолчками. Ждем, начинаем подмерзать…

Легкий шорох, — по ограде прямо на меня неторопливыми прыжками идет чисто белый зайчишка. Подбегает ко мне, недвижному — я ему мешаю пройти, — садится рядом. У меня на руках рукавицы. Надо снять правую, незаметно, бесшумно. Подтянуть к зубам и стащить. Заяц сидит спокойно, поводит ушами, слушает, как внизу, неподалеку, его гонит Чудик. Краем глаза вижу Колю, он — весь возбуждение, — видит зайца и думает, что я не замечаю. Свистеть, кричать нельзя, осторожно показывает пальцем, поднимает руку, поводит двумя пальцами — это уже уши. Я тихонько, миллиметр за миллиметром тяну рукавицу ко рту. Как дать знать, что вижу? Коля не может успокоиться, убежден, видимо, что должен мне показать, должен и… превращается в зайца. Готов поклясться, что на груде валунов образовался заяц — фигура, лапы, голова, уши… Не понимаю, как это он сделал! Не выдерживаю, фыркаю и хохочу в голос. Заяц мощным прыжком скинулся с забора под обрыв.

Коля подошел, тоже смеясь:

— Ну и парочка была! Не придумаешь! Ведь рядом, рядом! Вот бы фотоаппарат.

— Коля, кого легче было играть, Грозного или зайца?

Ответил серьезно:

— Труднее всего царевича Алексея.

Много позже я увидел замечательный снимок «Поиски зерна». Там на навозной куче снят был Черкасов в позе петуха — блестяще у него получилось. Подумалось: комик, царь, князь-полководец, испанский гидальго, веселый монах, старый профессор, мрачный трагический генерал Хлудов, петух, заяц — вот какова была способность этого замечательного артиста к перевоплощению.

Николай Константинович с сыном Андреем.

Началось с того, что Коля стал избегать высоких лестниц, а на охоте: «Ребята, куда вы торопитесь? Давайте потише». При встрече со мной Нина сказала: «Мне не нравится, как Коля дышит, к врачам не идет». Это было самое начало. Болезнь быстро прогрессировала — тяжелая эмфизема легких.

Досадно нам, друзьям-охотникам, было и тревожно, что Николай Константинович все реже и реже выезжал на охоту, а затем и вовсе бросил. И пусть часто совпадало, что в самый сезон охоты он где-то в Лондоне или Праге, тут уж ничего не поделаешь, — нет, узнавали: он дома и… не едет. Нездоровье — это, конечно, серьезно, но, путая причину со следствием, мы наивно полагали, что стоит только ему возобновить охоту, как болезнь отступит. Звали Николая.

В те годы мы небольшой компанией держали в Лисинском лесничестве Лесотехнической академии смычок гончих, англо-русских. Шугай и Волга работали вполне прилично и голосами могли порадовать. Приглашали мы Колю туда постоянно и все более настойчиво, а время шло. И вот заехали мы к Черкасовым незадолго до выходного дня целой компанией. Опять уговаривали. А он:

— Братцы, спасибо! Да куда мне, полквартала не пройду. Вот поправлюсь…

Мы в ответ:

— И не надо ходить, подвезем, ха! ха! прямо к заячьей лежке. Будешь у машины стоять.

Уговорили. Только ружья не взял: «Куда уж мне, послушаю и ладно, лесом подышу».

Вел машину наш общий друг профессор Ленинградского Политехнического института Померанцев. Остановились у заправочной станции. Из окошка высунулась миловидная девица:

— Нет бензина.

— А у меня в машине Черкасов.

— Артист Черкасов?

— Он самый, Николай Константинович.

— Ой! Покажите. Можно мне с вами проехаться, ну чуть-чуть, до шоссе? Можно?