Николай Николаевич, расспросив людей, поговорив с председателем, возбужденно, в своей обычной несколько экзальтированной манере, говорил мне: «Знаете, это здорово! Как люди живут! Значит, можно, можно. Теперь прямо модно шептать: колхозы, колхозы — пустые трудодни, работа за палочки. Сюда надо людей возить, показывать, что можно — и отлично!»

На открытие охоты мы с Николаем Николаевичем и моей ирландкой пошли на Ширь. Подходя к ней, увидели вдалеке на лугах два стада: поближе пегое, подальше серое. Пригляделись, дальнее стадо — журавли. Я рассказал, что каждый год в это время на Шири появляются журавли, постепенно скапливаются в огромный табун, делают регулярные облеты и в надлежащий день, поднявшись под облака, уходят на юго-запад. Мы полюбовались на дивную просторную и милую сердцу картину и уже Ширью пошли к речке на известный нам брод. Сняв брюки и сапоги, по пояс в воде, перебрались через речушку, что течет посередине Шири, — дно плотное, только вода выше сапог. Искра стала рядом с тропинкой прежде, чем мы оделись. Николай Николаевич, схватив с травы двустволку, босиком поспешил к собаке.

На открытии охоты.

Перебираясь, я подмочил табак, попросил у Николая Николаевича папиросу, получил — и мы вместе рассмеялись. Всю жизнь, и довольно часто, он бросал курить, убежденно и резко. Решив, — тут же дарил кому-нибудь свой портсигар. Отвыкнуть не удавалось, и вновь в карманах появлялись папиросные коробки. Кто-то преподносил новый портсигар — что дарить обеспеченному курящему мужчине к праздникам? — и тот жил недолго. И на этот раз, у ручья на Шири, он протянул мне коробку «Казбека», где, кроме целых папирос, были ломаные и желтая табачная пыль.

Так началась охота в тот памятный день.

Синее, чуть осеннее небо. Теплый ветерок гонит по небу и над самой травой светлые паутинки. Чуть поблекла, и потому золотится, осока. Идти легко: луга не мшистые, ноги не вязнут — мягко и бесшумно идем по невысокой отаве. А дышится… чист влажный воздух, пахнет приятно, памятно: свежим сеном и прибрежной мятой.

Перед нами сумасшедшим ходом челночит Искра, то и дело с полного скока застывая в абсолютно точной и недвижной стойке. Много красивого в охоте с легавой по перу, но есть ли что-либо более эффектное и впечатляющее, чем ирландец, скачущий по зеленому полю, — блики солнца отсвечивают, играют на его красноватой шерсти!

Дичь — почти половина на половину — бекасы и дупели. Их много, очень много. Искра слегка горячится. Я веду ее с ружьем за плечами. Николай Николаевич стреляет часто, еле успевая перезарядить ружье от стойки до стойки. Волнуется, мчится к вставшей ирландке бегом, мажет постоянно и — боже мой! — при малейшем перерыве жалуется, что мало птицы. Я только улыбаюсь и, пожалуй, радуюсь, что у Николая Николаевича очень плохие патроны: они туго вынимались, даже проваливались под экстрактор — и приходилось ковырять ножом, или у гильзы обрывалась головка — мы останавливались, шли на кромку луга, вырезали березовую палку-шомпол и, размяв картон, выбивали. Радовался я потому, что при таком темпе у стрелка назавтра не осталось бы ни одного патрона.

Припекало солнце, летнее, жаркое. Тренированная Искра не сбавляла хода, хотя и превратилась от воды и грязи из шелковой ирландки в черного пойнтера. Подавала одну птицу за другой, но мы устали и ужарели. Расположились на берегу ручья, впадающего в Кармановскую речку, в тени большой ракиты. Запылал огонек. Мокрую до кожи Искру я положил на кочку у костра, она улеглась благодарно, обсыхала, постанывала во сне. Вкусно почаевничали и сразу — встали-то до рассвета, — уснули. На солнце было незябко, спали крепко.

Я проснулся от близкого выстрела — за речкой были наши товарищи. Николай Николаевич говорил, будто не было перерыва:

— Все дело в людях, в них одних. Попался настоящий человек-хозяин — всё получилось.

Я понял, что он говорит о Добрякове, и рассказал, как тому тяжко — едва ли усидит на председательстве. Попало за оставленных лошадей, за категорический отказ сажать кукурузу. Правда — редкий случай, — приехали снимать, с новым председателем приехали, а колхозники, сколько бы раз ни переголосовывали, единогласно были против нового человека — точнее, против снятия Добрякова. И теперь у него сложное положение — хотят укрупнить и придают два отсталых колхоза. А там, как он людям говорил, не те работники, — «лодырь на лодыре, сбаловались накорень, их не перекроить».

На вечернюю зорьку ушли с дупелиных лугов. Провели ее ближе к опушке Шири, разыскивая тетеревиные выводки, — получалось удачно. Искра работала как часы, анонсируя, если мы теряли ее из виду в кустах. Николай Николаевич приустал, успокоился и четырьмя удачными выстрелами взял трех крупных начинающих мешаться пером молодых тетеревов. Возвращались во Владыкино триумфально: несколько пар болотной дичи и тетерева. Николай Николаевич всем рассказывал о нашей охоте, говорил, что у него никогда так еще не было. Я был, как говорится, по уши доволен и за себя, что не зря позвал, и за Искру, что так славно работала.

Искра застыла в неподвижной стойке. (Н. Н. Семенов во Владыкине. 1964 г.).

Нам принесли сома.

Надо сказать, что с болотной дичью, бекасами и дупелями, Николаю Николаевичу решительно не везло. На следующий день его пригласил на охоту Борис Ермолов. Они охотились в дальнем углу Шири. Птицы было много, Тролль работал отлично, а Николай Николаевич опять горячился и промахивался. В конце концов, раздосадованный, предложил свое прекрасное «Перде» Борису: «У меня не получается, стреляйте вы».

Приезжие москвичи и ленинградцы уже освоились в занятых ими избах. Дамы сходили неподалеку в лес на прогулку, принесли с фермы ведро молока, достали у соседей овощи, творог, сметану и от Петра Голубева мед. Даже рыбу кто-то из деревенских принес — большого, толстого сома. Обедали по своим домам, но вскоре сошлись в большой избе посередине деревни и замечательно провели вечер.

Засиделись до поздней ночи, — так весело, так хорошо, уютно было нам вместе, близким по духу людям, почти случайно оказавшимся вместе в далекой деревне на берегу тихой красавицы Увери.

Помню, хорошо помню, как Наташа Семенова с Милой отлично, художественно профессионально, пели дуэт «Ночи безумные», как все пели хором старые, милые с детства песни. Как Мила под гитару спела модную тогда песню — «Подари мне билет, мне билет на поезд куда-нибудь, а мне все равно, куда и зачем, лишь бы отправиться в путь». Запомнил потому, что тогда эта песня была близка моему сердцу, а почему — сейчас вспомнить не могу.

Мы проводили машины до самого парома через Уверь, помогали тянуть канат, и автомобили один за другим скрылись на лесной дороге к деревне Болонье.

Я пишу эти строки в домике на берегу теплого и ласкового моря. Вчера купил в киоске газету. На второй странице — награждение академика Н. Н. Семенова орденом Октябрьской Революции за заслуги и в связи с девяностолетием. Николай Николаевич — в Москве, тяжко болен. Я давно его не видал, тем более не был с ним на охоте. Предыдущие годы бывал у Семеновых все больше по делам или навещал, попав проездом в Москву. Правда, был один приезд, как-то связанный, пусть косвенно, с охотой.

Я нажал кнопку звонка у хорошо знакомой двери в торце большого, протяженного здания Института химфизики. Там квартира Семеновых. Было часов девять вечера; я пришел, чтобы провести его остаток, короткий после служебных дел, и переночевать. Дверь открыл и заслонил собой незнакомый мужчина:

— Вы к кому?

— К Семеновым, — не понимаю, что за человек, здороваюсь, хочу пройти мимо.