После обеда мы отдыхали в маленькой, аптечно чистой комнатке. Просили Николая Гавриловича спеть. Он пел замечательно, прямо сказать талантливо, чистейшим высоким голосом. Пел песни по-теперешнему уже старинные: «Как со вечера пороша выпадала хороша», «Не белы снеги», «Окрасился месяц багрянцем» и многие другие. На наши похвалы отзывался так: «Все стеклодувы певучие, дуют, дуют — легкие-то и раздуют. Это спокон веку».

Примерно через год я вспомнил его слова.

Пришлось быть в командировке на стекольном заводе в Малой Вишере. В солнечный летний день меня провели в гуту — главный корпус. Подходя, я услышал пение; когда вошел — увидел и запомнил на всю жизнь. Под высоким, похожим на цирковой, куполом круглая печь с пылающими окошками. Вокруг нее на помосте стеклодувы. Они просовывают длинные трубки в окошки, поворачивают несколько раз, навивают яркий ком, идут на край помоста, покачивая трубку, раздувают постепенно «баночку», опустив ее вниз и покачивая, в большую продолговатую бутылку-халяву. Когда она готова, подручный — там, внизу, — отрезает ее от трубки и на столе разворачивает в лист оконного стекла.

Работают ладно, спорко и поют. Запевают, когда освободятся временно губы, примолкают, раздувая «баночку», и вновь запевают. Незаметно — когда замолкает певец, хорошо слышно, когда он вновь вступает в хор. Прекрасные, сильные голоса, то высокие, как всплеск неземной радости, то низкие, как земная печаль. Не замолкая, звучит протяжная песня, и кажется, что она светло и округло плавает под высоким куполом.

Рассказал про эту поездку Гаврилычу. Он чуть не прослезился, вспоминая молодость.

Мы еще не раз ходили за Политехнический к Буграм и Девяткину с Николаем Николаевичем, Николаем Гавриловичем и его чудесной собачонкой Азой. Но наши выходы становились все реже и реже, Николай Николаевич вообще почти перестал охотиться. Тогда, в начале 30-х годов, он был перегружен хлопотами по воплощению своей мечты — организации Института химической физики. Дисциплина «физическая химия» давно была известна, а «химическая физика» — придумана Семеновым. Он воплотил ее не только в виде нового института, но и нового отдела науки. Название звучало странно и непривычно. У Семенова в этом институте его ученики Кондратьев и Харитон; по-прежнему, как когда-то в Лебяжьем, про него и про них шуточные стихи поэта нашей компании — моего брата Юрия:

Война. Перемена жизни, всем свои заботы, всякое общение, помимо служебного, сведено на нет.

Я на своей кафедре в Лесотехнической академии. По телефону голос Николая Николаевича:

— Мы тут организовали Ленинградский комитет ученых в помощь фронту. Считайте, что вы член нашего комитета. Я председатель. К вам просьба: организовать для Абрама Федоровича проверку одной идеи его лаборатории, он скоро у вас будет.

Я встретил Абрама Федоровича Иоффе у почты в парке нашей академии. С ним знаком довольно давно. По дороге он рассказал, что его сотрудница предложила пропитывать особой жидкостью землю перед нашими окопами: как только танк по ней двинется — вспыхнет огонь, земля буквально будет гореть под ногами врага. Надо провести испытания; препарат привезут. Меня Абрам Федорович попросил выбрать и подготовить в парке место, «трактор, наверно, у вас есть учебный, по вывозке леса».

Мне надо было обдумать, прикинуть, как выполнить просьбу. Мы повернули вдоль фасада главного здания академии, у входа задержались. Был дивный летний день, теплый, тихий, ослепительно сияющий. Прямо против главного входа разбит цветник. Никогда еще такого не бывало: из года в год работники парка улучшали и вот… довели. Огромная поляна светилась ярчайшими цветами, бесчисленными, хорошо ухоженными и умело подобранными. Абрам Федорович стоял, не мог глаз оторвать. Молчал долго, повернулся ко мне и негромко, с такой грустью, почти отчаянием:

— И вся эта красота может достаться немцам…

Странными мне показались эти слова. Немцы еще были далеко, и мы думать не могли, что дойдут до Ленинграда. А он допускал такую возможность, считался с ней… После его ухода, сидя у себя в кабинете, я подумал, что Абрам Федорович не раз бывал за рубежом, знает силу немецкой машины, а мы-то жили с убеждением в нашем подавляющем преимуществе: «вес залпа нашей артиллерии больше…», «с малой кровью на чужой территории…»

Мы прошли с Абрамом Федоровичем ко мне в лабораторию и обсуждали предстоящее дело. Я спросил его о хотя бы приблизительном составе предложенной жидкости. Он ответил, что подробно не знает, но в состав входит… и назвал одно соединение. Меня это удивило, вызвало протест: я знал, что это вещество легко гидролизуется, — а как же дождь? Абрам Федорович сразу понял мою озабоченность и весомость аргумента, взял трубку, позвонил к себе в институт. Опасения подтвердились — препарат неустойчив по отношению к влаге. И хотя стояла чудесная погода, было понятно, что никакой гарантии дать нельзя. Подготовленная «горючая земля» не выдержит даже небольшого дождя. Опыты были отставлены.

Николай Николаевич периодически звонил мне по телефону, спрашивал про наши дела. Помнится, заинтересовался предложением нашего профессора Михаила Николаевича Римского-Корсакова о защитном покрытии и приехал в академию узнать подробности. А дело было такое. При рытье окопов, особенно в полях, где трава, выброшенная земля демаскирует окопы, — с воздуха хорошо видны полосы другого цвета. Профессор предложил сразу после земляных работ сеять какое-то быстрорастущее зеленое растение. Чем дело кончилось, не знаю.

Другой раз Николай Николаевич поддержал меня в споре с директором академии Михаилом Федоровичем Малюковым. К тому времени я собрал всех химиков академии в спецхимцех и был назначен его начальником. Среди разных оборонных работ мы начали заниматься зажигательными снарядами. Директор требовал от меня, чтобы все сотрудники занимались сбором и наполнением бутылок горючей жидкостью — попросту бензином. Я возражал, утверждал, что в Ленинграде мощные пищевые и другие заводы, где и надо сосредоточить все бутылки и там их наполнять. Наша же группа — капля в море. Гораздо важнее выполнение порученной нам работы военным отделом Обкома, которая начата и проводится. Уже определилось, что чистый бензин легко вспыхивает на танке, но быстро скатывается, не остается на металле. Мы работали над повышением вязкости и липкости бензина с помощью присадок. На совещании по этому вопросу Николай Николаевич меня твердо поддержал, и нам удалось кое-что сделать.

Немцы стремительно подходили к Ленинграду. Комитет ученых был эвакуирован в Казань. Я уехать с ним отказался.

Не буду описывать блокадные дни и ночи — о них много писано, и это выпадает из темы моего рассказа о Н. Н. Семенове. Кратко скажу, что моя лаборатория продолжала заниматься зажигательными снарядами, обслуживая АНИМИ и АОНАПО.[8] Прошла тяжелая зима, весна, лето. Стало легче жить; как я понимаю, нам стало лучше, чем многим в так называемом тылу. В это время я получил правительственное предписание выехать в Казань в Институт химической физики для передачи опыта по зажигательным снарядам и вскоре выехал.