На шум поприходили соседки. Одни стояли, подперев щёки руками, и тихо улыбались, другие весело давали советы, напутствовали молодых и потешались над ветхим дедом Макаром: «Ой, глядите, как пляшет! Того и смотри, крыльцо в щепки разнесёт!» А он невпопад с музыкой едва притопывал ногами и кричал: «Го-о-орь-ка-а!» Соседки тотчас подхватили дружными голосами: «Горько! Горько!» Молодые стали целоваться по требованию публики.

Зойке было неловко смотреть на них, и она хотела отойти от окна, но тут Степанида, обращаясь к соседкам, запричитала:

– Смотрите, люди добрые! Счастье рядом с горем идёт. Сегодня свадьба, а через три дня проводы. Уезжает соколик снова на фронт. Останется моя Антонина, как и я…э-э-эх, без мужика!

– Да не каркайте вы, мама! – в сердцах крикнула Тонька.

– Э-э-эх, доченька, куда судьба повернёт, никто не знает! – орала пьяненькая Степанида. – Горькие мы с тобой, горькие! Ох, и злая доля вдовья!

Все знали, что Степанида первая на улице получила похоронку на мужа, всего через месяц после начала войны, и потому бабы не останавливали её: пусть выкричится, выплачется – может, и полегчает. А Степанида уже приставала к лейтенанту:

– Да ты не боись, сынок! Пуля – дура, авось, не тронет. Ну, а ежели чего… Ты мне только внука оставь, не обдели радостью! Григорием назову, чтобы, значит, как дед…Э-э-эх!

– Мы хоть и с фронта, а не порченые, маманя, – отозвался лейтенант, развеселив соседок.

Свадьба ещё немного пошумела и вернулась в дом. Зойка почувствовала, что устала, и снова прилегла. Вошла мать с плетёной кошёлкой, которую бабушка смешно называла зимбелем.

– Ну как, удачно? – спросила бабушка у матери.

– Ничего. Масла купила. Ещё мёду, а то кончается уже. Сала, муки. Там ещё по мелочи чего.

Зойка с удивлением рассматривала мать: с нею что-то произошло. Пока Зойка болела, вроде как и голову не поднимала, ничего вокруг себя не видела, а теперь что же это? Раньше она тайком не раз любовалась матерью. Уложит мать косу вокруг головы, наденет белую вышитую кофточку – и вот вам русская красавица. А сейчас будто с неё краски соскоблили. Бледная, измученная, с тёмными кругами около глаз, мать часто хваталась за грудь и «исходила» кашлем. Почему она так кашляет? Болеет, что ли? И как Зойка раньше этого не замечала? Стёганная фуфайка и серый платок старили мать. «А почему же фуфайка? – вдруг промелькнула мысль. – Где её пальто?»

– Мама, где твоё пальто?

Мать молча расстегивала фуфайку.

– Где твоё пальто? – настойчиво повторила Зойка.

– Да вон оно! – указала бабушка на стол. – В зимбеле её пальто!

– Ты…Ты продала пальто? – догадалась, наконец, Зойка.

– Кушать-то надо, – ответила за мать бабушка. – А тут позаболели. Тебе вон сколько всего надо. Да и на матери лица нет. Тоже вон грудью ослабла.

Мать, раздевшись, ушла за ширму, где стояла её кровать. Скрипнули пружины – видно, легла. Ошеломлённая Зойка смотрела, как бабушка убирает продукты. «Это из-за меня, – терзалась она, – из-за меня». Ей стало стыдно, как тогда, на уроке физики. Почему ей раньше и в голову не приходило, на что они живут? Ведь в семье работала только мать. А много ли она могла заработать на фабрике, где шили эти самые фуфайки? Как ей трудно, наверное. А тут ещё отец молчит. Уже три месяца. Жив ли?

Зойка лежала, закрыв глаза, и думала, как бы помочь матери. Придётся бросить школу, работать надо.

Бабушка тяжело шаркала тапочками, мешала думать. Бросить школу…Легко сказать. Всего полтора года осталось. После десятилетки в институт можно поступить. Папа очень хотел, чтобы она стала инженером… Вот ненормальная! Какой институт? Война же!

Бабушка посмотрела на Зойку, заглянула за ширму: позасыпали. Пусть поспят. Она тяжело вздохнула: идёт беда за бедой, и ничего не поделаешь, горю-то заслон не выставишь.

Зойка слышала, как бабушка возится потихоньку, но ей не хотелось разговаривать, и она продолжала лежать с закрытыми глазами, теперь уже думая о бабушке.

Когда-то бабушка работала дояркой на ферме, но теперь её скрюченные пальцы никуда не годились, а ноги с распухшими от ревматизма коленями почти не сгибались. И она стала похожа на большую каменную бабу, которая стоит у входа в музей в краевом центре, куда Зойку и Юрку ещё до войны возил папа.

Зойке было до слёз жалко бабушку, особенно с тех пор, как она получила сообщение, что её младший сын, командир Красной Армии Алексей Колчанов пропал без вести. Он служил где-то недалеко от Бреста. В первые дни войны пришло от него единственное письмо. Даже не письмо, а записка, где он сообщал, что после того, как их рота вынуждена была отойти, они закрепились на маленькой железнодорожной станции, и он посылает им письмецо, чтобы они не беспокоились, он им скоро ещё напишет.

И всё. Как в воду канул. Больше ни письма, ни похоронки. Бабушка и мама писали запросы и получали ответы: «В списках убитых и раненых не значится». Раз не значится, то, наверное, живой.

– Может, на какой секретной службе, откуда и писать-то нельзя, – обнадёживала себя бабушка. – Он у меня парень с головой.

А сама украдкой вздыхала и долго смотрела на большую фотографию, с которой улыбался молодой командир Алексей Колчанов. Фотографию бабушка отдавала увеличить с той, которую он прислал в первые дни службы на западной границе. Шли недели и месяцы, а сын не объявлялся. И бабушка сдала. Даже немного похудела, будто каменную статую слегка обтесали, не тронув только тяжелые отёчные ноги.

Зойке надоело лежать, тем более, что всё равно ничего не могла придумать. Она слегка приоткрыла глаза и увидела, что бабушка стоит на коленях и, глядя на портрет дяди Алексея, молится. Потом бабушка повернулась к тумбочке и тоже что-то зашептала, молитвенно сложив руки. Зойка перевела взгляд на тумбочку и увидела маленькую фотокарточку отца, прислонённую к шкатулке. Зойка поняла: бабушка боялась, что и он сгинет, как младший сын, неизвестно где и куда.

Нельзя же так, чтобы сразу оба пропали! Так не бывает! Нельзя же! Зойка тихо соскользнула с кровати, обхватила бабушку за плечи и прошептала, сдерживая слёзы:

– Бабушка, не надо, ну не надо.

– Подглядывать – грех, – смутилась бабушка.

– Я не подглядывала, я нечаянно. Они живы, бабушка, живы!

– Так, конечно, живые, а то как же…

Но Зойка видела, что сама бабушка в этом уже сомневается.

В кровати за ширмой завозилась мать. Она сдерживала мучительный кашель, и оттого дыхание у неё было прерывистое, тяжёлое, свистящее. А может, на этот раз она сдерживает слёзы?

Зойка никогда не видела, чтобы мать плакала, только день ото дня грустнее становились её глаза да глубокие скорбные складки залегли у рта. Первое время, как отец замолчал, мать сама выходила навстречу почтальонке, а теперь, завидя её, прячется в комнату. Боится, что придёт с плохой вестью. Но разве от неё спрячешься? Плохая весть, как болезнь, всё равно настигнет, говорит бабушка.

Всю неделю мать ходила на фабрику, как называли швейный цех горкомбината. Там на серой стене висел большой лозунг, выведенный нетвердой рукой: «Всё для фронта!» Это Юрка старался по маминой просьбе. Когда швеи поднимали головы от машинки, им в глаза бросались красные буквы на белом листе бумаги: «Всё для фронта!» И они не жалели себя. Каждый клочок материи, оставшийся после ватников, тоже шёл в дело – из них шили рукавицы для бойцов.

Дома, конечно, такого лозунга не было, но дух его витал в их небольшой опрятной комнате. И по воскресеньям мать тоже сидела за машинкой или вместе с бабушкой вязала теплые носки, которые потом отправляли на фронт.

Мать вышла из-за ширмы, как всегда, обмотав тугую косу вокруг головы. Она сняла с тумбочки фотокарточку отца и строго сказала, не глядя на бабушку:

– Прекратите это, мама.

– А я – ничего. Что же, мне на своих сынков и посмотреть нельзя? Ой, я ж картошку варить поставила!

Бабушка неловко заторопилась к двери. Тут она столкнулась с Юркой, который вошёл недавно и молча наблюдал за происходящим.