Он опять казнился, переживал и успокаивал себя тем, что сто рублей он украл все-таки не у попутчика в трамвае, а у государства, то есть такой абстракции, которую в материале даже невозможно вообразить.
Черт явился ему под видом противного молодого человека, в сущности, юноши со слюнявым ртом и такими пустыми, точно стеклянными, искусственными глазами, какие еще бывают у манекенов и мертвецов. Он пристроился к Пете справа, когда тот шел с авоськой, торчавшей из кармана, в ближайший гастроном за макаронами и микояновскими котлетами, толкнул его локтем в бок и с подлой такой улыбочкой говорит:
– Чтой-то ты мало, старик, стяжал. Вот если бы ты миллион целковых украл в своей конторе, то тогда был бы наш человечек и молодец!
Солнышко светило по-московски, то есть словно нехотя, автомобили мчались по-московски же, как бешеные, и с форсом нарушали правила дорожного движения, пешеходы сновали в обоих направлениях, туда и обратно, делая вид, будто они очень заняты и спешат, тополиный пух реял над головами, забиваясь в ноздри, и вот те раз: в столице громадного государства, в Перове, по 2-й Владимирской улице брел мелкий служащий Казачков чуть ли не под руку с самим чертом, который говорил ему едкие и соблазнительные слова…
– Прямо я не знаю, какую под вас, обормотов, методологию подвести. По-нашему будет так: уж если красть, то миллион, а вы зажулите несчастные сто рублей и только что не бежите на себя в милицию заявлять!..
– Вы кто? – осторожно спросил Петя и побледнел.
– А то ты не знаешь!
– Ну да, конечно, как это я сразу не сообразил…
– Так вот, если ты за белых – это одно, а если за освоение целинных и залежных земель – то совсем другое, а если ты в понедельник за белых, а в четверг за освоение, то это уже называется не пришей кобыле хвост! Серьезней надо действовать, старик, последовательней, и уж если ты стараешься по линии казнокрадства, то налегай из последних сил!
– Так ведь мы как? – несмело возразил Петя. – Мы тут воруем не по вдохновению, а через душу и по нужде.
– То-то и оно! Вообще должен сказать, что в нашем департаменте сильно огорчены этой вашей двойственностью, бесхарактерностью: жен своих лупят, но от тоски, и не каждую субботу, доносы строчат друг на друга, но из высших соображений, проворовались все, но через душу и по нужде…
Черт вздохнул, окинул окрестности невидящим взором и продолжал:
– Которое тысячелетие занимаешься вашим братом, наставляешь вас на путь истинный, а вы все отвиливаете, вы по понедельникам за белых, а по четвергам за освоение целинных и залежных земель – и, главное, непонятно, чего ради и почему? Во-первых, сплошь жить грехом удобно, потому что естественно, и нет ничего проще и практичнее, как оставить ближнего без штанов. Во-вторых, если бы не было мирового зла, которое в нашем департаменте хранится как вечная энергия и которой мы мало-помалу питаем народонаселение планеты, то вы сейчас даже письменности не имели бы, а много если бы у вас были бусы и железные топоры…
Это скорей всего; кабы золотой век человечества длился по сегодняшний день и Ева так и не отведала бы от древа познания добра и зла, то есть не спровоцировала бы те же войны «за сена клок», которые по преимуществу и обеспечивают прогресс, то мы сейчас положительно не владели бы письменностью, гражданскими добродетелями, атомной бомбой и банковскими вкладами под процент. И все-таки это непостижимо, отчего добро и зло не только прочно соседствуют друг с другом на протяжении тысячелетий, но спаяны в единство, как в воде живительный кислород и губительный водород. Добро бы живительное в этой паре доминировало над губительным, а то ведь майское утро, категорический императив, полуулыбка любимой, «Героическая симфония» – это, конечно, прекрасно, но всего лишь проблеск в кромешной тьме. Доминирует как раз губительное, иначе мы бы нынче письменности не имели, иначе человечество не выродилось бы в поколение охломонов, которые не способны освоить даже знаки препинания и, чуть что, пускают в дело кухонные ножи.
И то правда: жизнь на Земле настолько полна насилия, несправедливости, оскорбительной бедности и уродства, что это, кажется, даже и чересчур. Но, с другой стороны, такая избыточность намекает не столько на фигуру богооставленности, как на то, что наличие зла, и даже в любой пропорции, только и обеспечивает развитие общества от шайки полумакак до культа человеческой личности, который главенствует над прочими благами бытия. Недаром абсолютно порядочных людей мало, а, пожалуй, их днем с огнем не сыщешь, но однако же любви к женщине не бывает без черной ревности, хотя бы последняя представляла собой одно из проявлений любви к самому себе; однако же всеблажной социалистический способ производства как-никак людей прокормить и то был не в состоянии, а злые капиталисты не знают, куда им девать продукт. То есть, видимо, добро в чистом виде – залог погибели рода человеческого, и зло в чистом виде – залог погибели, а источник движения кроется где-то между прибавочной стоимостью, романтической поэзией и угрозой со стороны кухонного ножа. Следовательно, злостные идеалисты, вроде Томаса Мора, в сущности, призывали народы к самоистреблению (наши большевики, во всяком случае, едва-едва не накликали конец света), негодяй так же насущно необходим, как праведник, и вообще к мировому злу нужно относиться снисходительно, хладнокровно, как к чередованию дней недели и годовому перепаду температур.
Петя Казачков, хотя и неглупый был человек, а в такие отвлеченности не пускался и вследствие общения с чертом не столько мыслил, сколько переживал. Его до такой степени обеспокоило явление ему нечистого наяву, что он постоянно мучился вопросом: а не сошел ли он невзначай с ума? Наверное, с месяц он внимательно наблюдал за собой и то и дело находил в своем поведении выпады против нормы: то он так переперчит суп, что его есть нельзя, то покажет язык теще, то положит телефонный справочник в холодильник, то у него температура 37 и 2, хотя он прекрасно себя чувствует, то у него нейдет из головы какая-нибудь мелодия, то он ни с того ни с сего угостит супругу таким словцом, что она посмотрит на него с ужасом, как давеча смотрела на председателя домового комитета, когда тот с перепоя вышел на двор проветриться без штанов. Во всяком случае, он надумал никогда больше не заводить шашни и не подделывать счета, вообще вести себя безукоризненным образом, и поскольку свидание с чертом могла инициировать самомалейшая пакость, то не грешить даже по мелочам.
Он уже не позволял себе проехаться зайцем в троллейбусе от станции метрополитена до своей Пробирной палаты, не отвечал на резкости со стороны сослуживцев, мыл за собой посуду, как-то отдал единственный рубль какому-то оборванцу с площади Трех вокзалов (тогда она еще называлась Комсомольской) и вернул Петушинскому том сочинений Эдгара По, который зажилил два года тому назад. Поначалу эта манера жизни показалась Пете в высшей степени симпатичной, какой-то очищенной, как свежевыстиранное белье, но мало-помалу в нем развилось обратное чувство, а именно стало скучно, некоторым образом стерильно, в общем, не по нему. Он загрустил, как-то весь пожух, взял моду часами валяться на диване, и поскольку его начали тревожить еще и резкие перепады настроения, решился-таки показаться специалисту, рассудив, что тот безошибочно установит: в себе он или же не в себе.
Как-то рано поутру Казачков явился в районный диспансер на прием к психиатру Самсонову, у которого уже был однажды, когда надумал на всякий случай выправить себе водительские права.
Самсонов ему сказал:
– Слушаю вас, товарищ. – И выкатил над очками скучающие глаза.
– Видите ли, доктор, – завел было Петя, но вдруг осекся, точно он захлебнулся воздухом, и замолк; он молчал с минуту или около того, прикидывая, пожаловаться ли ему на черта или на перепады настроения, и вдруг на него накатило такое, чего за собой он прежде не замечал: в груди защемило, горло перехватил спазм, где-то в носу навернулась отдаленная слеза, и такая его всего охватила тоска, что страстно захотелось жаловаться на все: на судьбу, Петушинского, повышенную температуру тела, развязных девиц, нищенские доходы, непорядки на городском транспорте, вечные очереди за микояновскими котлетами, короче сказать, – на все.
