— Как зовут-то тебя?

— Витька.

— Витька, скажи, друг, далеко ли еще?

— Далеко…

И, словно спохватившись, спросил:

— Дяденька, а ты что, не местный? — настороженно зыркнули его глаза, и вся фигурка его вздыбилась, нахохлилась.

— Нет.

— Чей же ты? — перекричал Витька взвывший мотор.

— Издалека я, издалека!.. Из Венгрии. Слышал о такой стране?

— Не… — простодушно отозвался Витька.

— Не слышал? — даже оскорбился Имре, но тут же понял, что не до географии было парню.

В районной администрации Имре подробно ознакомился с дорогой на Климовку, уточнил, в каком доме живет Дарья Степановна, как лучше найти этот дом.

— Не дом, а избу, — время от времени уважительно поправлял его председатель райисполкома, бесцветный человечек с длинным носом.

— Ну да, изба, — понятливо кивал головой Имре, не видя большой разницы между домом и избой, не шалаш же.

Он даже легкомысленно, а точнее, из чувства неловкости, отказался от предложенной ему райисполкомовской лошади с сопровождающим инструктором. О том и пожалел, как только вышел на деревенскую дорогу, ведущую в Климовку. Дорога, может быть, когда-то и была, и даже, возможно, хорошая грунтовая дорога. Но сейчас она представляла собой сплошную череду незамутненных луж в разбитой колее от проходившей здесь армейской техники и гужевого транспорта.

Предлагая лошадь с телегой, предрайисполкома едва ли представлял те несколько километров, которые потребуется преодолеть гостю. Причина навязчивой любезности объяснялась до банальности просто: наличие у того удостоверения корреспондента радио. Из Москвы. Зачем корреспонденту понадобилась Богом забытая, не оправившаяся еще после войны какая-то Климовка, а тем более давно списанная даже для колхоза некая Дарья Степановна, руководитель района не смел спросить. Он соблюдал принятую в таких случаях субординацию: начальству виднее. А Имре в данном случае, сам того не ведая, оказался не кем иным, как начальством, самым значительным человеком для данного района. О чем он собирается рассказать на всю страну, понятно, — секрет, и знать его имеет право только посвященный. Категорический отказ Имре от услуг по подброске в Климовку на лошади услужливым районным главой был воспринят с определенным пониманием, а вместе с тем и с тревогой: значит, что-то не так.

В промокших ботинках, загораживающийся воротником плаща от косо летящего дождя, Имре всяческими словами ругал себя за врожденную деликатность. Но назад возвращаться было поздно и просто глупо. В ушах всю дорогу звучали сожалеющие слова районного начальника:

— Да куда же вы? В такую погоду… Пешком!

Если бы знал этот начальник, что привело Имре в его владения. И что сказал бы он? А то: «Вы, наверное, проголодались? Давайте мы вас покормим».

«Где ты будешь меня кормить, когда в городской столовой, куда я уже заходил, серые макароны да пустые щи? О чае лучше не заикаться: какая-то грязно-коричневая бурда из чайника».

Самое смешное, начальник повел в ту же столовую, только с другой стороны. В отдельный кабинет. Столы с кипенными салфетками. Пухленькая официанточка с обворожительной улыбкой. Свежайший борщ со сметаной, мясное блюдо, салат, янтарный чай и ароматнейший кофе (на выбор). Румяная выпечка, изжелта-сочные местные яблоки…

Что там еще было, Имре не помнил. От коньяка отказался, не предполагал, что предстоит холодный дождь, ветер в лицо. Рюмка никак не помешала бы. Ладно, зато, когда сунули объемистый пакет с продуктами в портфель, пришлось сделать вид, что не заметил. Наверное, у них так полагается. Закон гостеприимства.

Занятный председатель райисполкома. Росточком маленький, длинные седые волосы и, как у Буратино, нос. Крутится во все стороны. Улыбка не сходит с худого лица, постоянно готов угодить. «Интересно, он со всеми так? Или причиной все то же мое корреспондентское удостоверение? Эти волшебные корочки…»

Имре поскользнулся и, сделав пируэт, чудом не распластался среди лужи. Как на лыжах, проехал на руках со скользкой траве. Портфель полетел в бурьян, а сам он лицом едва не пропахал по жухлой перезревшей метелке придорожного цикория. С минуту осознавал, стоя на четвереньках. Выцветшие, еще недавно пронзительно синие цветочки мертво глядели в промокшее пространство. Остатки птичьего гнезда темнели поодаль в травяной густоте.

Сам над собой расхохотался. Дождь, ветер, ни души вокруг, и он, Имре, приземлился на четыре точки, как на аэродроме. Случаются же дурацкие положения!

Потянувшись за портфелем, оглянулся: необозримые холмы, разбросанные неприхотливо островки древесной поросли, еле угадываемая в дождевой хмари каемка леса. Чужая земля… И нескончаемая гряда хмурых облаков. Они, как живые, неслись неизвестно куда и словно спрашивали о чем-то или пытались спросить…

Северный холодный ветер драл лицо, как несколько лет назад, когда выпрыгнул на парашюте из горящего самолета… «Ну и погодка!»

Прошел еще метров триста. Из-за бугра показались макушки редких крыш деревни. Это и есть Климовка? Мокрой рукой достал из бокового кармана листок с наскоро сделанным в райисполкоме чертежиком. Стрелкой был указан дом Красновых. Сверил.

В деревне было тихо и безлюдно. Даже собак не слышно. А ведь были, наверное, и шумные улицы. Неужели все опустошила война? Когда-то до нее здесь бушевала жизнь. Ведь кто-то же остановил немецкую армаду, и из Венгрии выгнал. Не дух же святой! Откуда же взялись силы? Неужели из этих вот вросших в землю деревянных избенок с почерневшими соломенными крышами?.. Мысли появлялись и исчезали, подобно катившимся по небу облакам.

«К чертям всяческие сантименты!»

Прошел задами к дому Красновых.

Имре решительно шагнул в сени, рванул на себя ручку обитой каким-то тряпьем двери.

«А что, если я ошибся? Если разговор был не о моем кортике? Может же быть такое. А Николай не убит и вернулся домой? Вот будет встреча!.. А я за кортиком… Я же не узнал больше ничего, кроме имени матери, — Дарья Степановна… Дарья Степановна… А жива ли она?» — рой вопросов, как мухи, облепил Имре.

После холода улицы горница пахнула жилым теплом. Привыкая к полусумраку, который создавали оконца, заставленные домашними цветами, Имре задержался у двери, выискивая глазами хозяйку.

— Здесь есть кто-нибудь?

Дарья Степановна выронила из рук тряпку, которой вытирала дождевую лужу за печкой. Ноги сами собой подкосились, и она, едва не упав, опустилась на табурет.

— Господи!.. Сынок, ты ли это?

Имре даже подумал, что не к нему обращены слова, что со свету в полутемной избе не разглядел кого-то третьего. Стоял остолбенелый, пока дошло: кроме них двоих, в избе никого нет. Может, померещилось?

«Я не сын. Нет», — хотел сказать, выходя ближе к свету, чтобы увидела. Но она подумала, что он хочет наклониться к ней.

— Родненький мой! — захлестнулась она в крике. — Вернулся!

Она вцепилась в его мокрый плащ, прижалась к нему лицом. Словно все накопившееся за несколько тяжких лет, все беды и горести, все безысходное, спекшееся внутри одиночество вырвалось наружу в ее выдохе.

— Подождите! Дарья Степановна!..

«Неужели я так похож на него?» Имре стало страшно.

— Сынок! Колюшка мой драгоценный! Какая ж я тебе Дарья Степановна? Что они с тобой сделали? Я мамка твоя! Родная. Ты же домой пришел, а меня не узнал… Дай-ка я на тебя посмотрю, родной мой!

Подслеповатыми глазами искала она его ответный взгляд, а он невольно прятал глаза, надеясь, что она наконец придет в себя, поймет, что перед ней совершенно другой человек.

— Как ты изменился-то, родной мой! Исхудал весь. Руки мои высохли, глаза мои ослепли, выплакала их. Сядь на лавку-то, сядь с дороги… Где же ты был? Что же ты так долго даже весточки не присылал мне? Я ж одна, сынок. Извелась вся! Как перст одна. И не к кому голову прислонить, боль свою выплакать, кроме как березке, которую вы с отцом посадили. Около нее он и смерть принял. Подойду к ней, встану на колени: Господи! Услышь мои молитвы… А еще ножик этот… Ты с Андреем прислал. Зачем? Товарищ твой не сказал. А я все равно храню его, сынок…