— Буде тебе! — беззаботно отмахнулась Авдотья. — Скажи спасибо, кусок хлеба имеем. Войны боле не обещают. Да ведь все так живут, — подытожила она неожиданно. — Ты мне соли-то дашь ай к Верке бежать?..

— Да нешто я не даю? Возьми вон в шкафу…

Вот и сегодня, озабоченная необычным сном, наскоро переделав первостатейные свои дела, хотела Дарья Степановна полезть в сундук достать сверток, будто с сыном повидаться, поговорить, да присела перед окном на табурет, задумалась.

Пуще прежнего осенний ветреный дождь разыгрался, косо молотя по стеклу, внося в душу какую-то окончательную безысходность. Вдобавок в углу за печкой протекло с крыши. Тонюсеньким ручейком прорвалась накопившаяся на чердаке дождевая вода и, схлынув, обрадованно закапала, внося тревогу в бабкино сердце.

«Вот еще незадача», — вскинулась Дарья Степановна, прикидывая на ходу, какую бы посудину подставить. Нашла старый глиняный кувшин, задвинула в угол. Капель притихла, будто только и ждала внимания хозяйки.

Один умный человек в лагере обронил, когда овчаркой его пугнул сопливый конвоир и заржал от удовольствия: «В этой жизни важно не разучиться удивляться и ничему не удивляться». Сам умный был доходяга и не выдержал того, что называлось трудовым перевоспитанием. А вот остались Имре от того человека эти слова.

Странно: человека нет, а слова остались. Вначале их смысл не показался ничем особенным: удивляйся, не удивляясь… Но чем-то царапнули душу, и много раз Имре мысленно возвращался к ним в разных ситуациях.

Правда, разве не удивительно, еще полтора-два года назад любой из администрации на Имре имел право разинуть пасть и даже считал это своим долгом. И вдруг меняются обстоятельства. Судьба в образе друга детства подготовила место на радио. И Имре вдруг понимает, какую важную работу способен выполнять он для своей Венгрии. И уж никак не думал, что в первый же свой заслуженный отпуск поедет не к отцу с матерью, а добьется возможности тащиться в душной вагонной тесноте в глубь развороченной, обескровленной войной России.

Зажатый с двух сторон на жестком деревянном диване, он пытался отрешиться от всего происходящего вокруг: от куривших, от игравших в обтрепанные самодельные карты, от споров, от разговоров о жизни, от каких-то обсуждений.

Очнувшись от полудремы на очередной станции, он обреченно поворачивался, пропуская выходящих и входящих. Он опасливо поглядывал, как бы какой мешок или узел не упал с верхней полки на голову. Он подвигался, пересаживался, уступая место женщинам и старикам.

Хотел того или не хотел, через какой-нибудь час из разговоров он уже знал, куда кто едет, что везет, какими болезнями мучается, сколько и какой живности имеет в хозяйстве. Даже сколько капусты и картошки заготовлено на зиму и где скатать валенки подешевле…

На этот раз особенно разговорчивые пассажирки набились в купе. Не обращая внимания на сидя дремавшего Имре, они с охами и ахами делились новостями: кто умер, кто родился, кто успел жениться.

— А у нас, — радостно сообщала худющая тетка, — новый председатель колхоза. Сменил семидесятилетнюю бабку. Одни бабы у нас. Вот он нас собрал, говорит: перво-наперво надо людей из землянок вытащить. Новые дома всем построить. А у него у самого вместо дома — глубокая воронка от бомбы. За один раз всех, — матери, жены, детишек лишился.

— Сколько ж у него было?

— Двое. Девки. Бывало, возьмет на руки, кружит, будто на карусели. Они хохочут… Папка, еще! Еще покатай, папка!

— Вот те покатал. Бомба аккурат в избу… Налетели коршуны.

— Сам-то как будешь жить? — мы его спрашиваем.

— А себе я построю, — говорит, — когда вы у меня все будете в новых избах.

— Во какой председатель!

— А в нашей деревне тоже. Как налетели. Партизан искали…

Имре сжался весь, а уйти некуда: везде такие ж разговоры. Приходится слушать.

Знали бы эти женщины, с любопытством косившиеся на не открывающего рта пассажира, кто он… Что бы они сделали?

«А ничего бы и не сделали. Война. Разве я решал?» — оправдывал себя Имре, вспоминая, как немецкие истребители расстреливали беженцев вдоль дороги, как, будто резиновое, подскочило тело расстрелянного ребенка.

«Господи, кто мы?..» — задавался вопросом Имре.

Он с чувством облегченья вышел из вагона на полустанке, откуда до Климовки надо было добираться.

Черный, еле дышащий паровоз потащился дальше, оживляя клубами седого дыма безжизненный и безмолвный простор, наводивший прямо-таки собачью тоску после подслушанных разговоров.

Имре решил сразу направиться в сторону районного центра, где намеревался переночевать. На какой-либо транспорт надежды не было. Раскисшая дорога и не предполагала какой-либо транспорт. Но не успел пройти и километра, как нагнала бог знает откуда объявившаяся грязная и раздрызганная полуторка. Имре прижался к обочине, пропуская ее, не надеясь, что она остановится. Но машина аккурат перед ним забуксовала, изрыгая из-под себя ошметья грязи, и неожиданно заглохла.

— Но, проклятущая! — послышался в тишине звонкий мальчишеский голос, будто это была не старая металлическая рухлядь, а не подчиняющаяся никаким понуканьям кобыла.

Дверца открылась, и тот же мальчишеский голос гостеприимно позвал, махнув тощей ручонкой:

— Залезай, дяденька!

— А ты в райцентр? — недоверчиво спросил Имре и удивился на самого себя: ему предлагают доехать, а он еще спрашивает, будто и так не ясно, что в райцентр всего одна дорога, а другую еще не проложили.

— В райцентр, в райцентр! Куда же еще? За запчастями к трактору!.. — одним махом выдала цель поездки доверчивая душа.

Мальчонка, весь перепачканный, совсем по-взрослому сверкнул серыми глазами и, со скрипом переключая скорости, уперся растоптанным башмаком в педаль.

— Но, поехали!..

Машина, как живая, послушно загудела и, елозя, двинулась вперед.

— Она у меня та еще! — задиристо похвастался парнишка.

Ему было на вид лет пятнадцать, а, может, и больше. Но уж больно тощ он был для своих лет, больно худ, будто целый год его не кормили.

— Кто ж тебе машину доверил? — не сдержал удивления Имре. — И еще в район послали.

— А кому же еще? — не без гордости усмехнулся мальчишка. — У нас одни бабы в деревне. У них своих делов хватает от зари до зари. Они меня председателем колхоза поставили. Так что все на мне.

— Председателем? — недоверчиво протянул Имре и еще раз недоверчиво покосился на водителя.

«Сколько же тебе лет?» — хотел спросить, но сдержался, чтобы нечаянно не обидеть парня. Вместо этого спросил насчет машины, мол, если так бедно живете, откуда же машина-то. Ее, конечно, и машиной трудно назвать, но вот ведь тарахтит, пробуксовывает, всякие фортеля выделывает, а едет, движется. И еще можно нагрузить ее: дровами ли, мешками с зерном, с картошкой. На колесах — не на собственном горбу.

— Где полуторку-то раздобыли?

— А я ее сам собрал… — как-то буднично признался малый. — Чего ее собирать-то! Был бы у меня помощник, — мечтательно добавил он, — я бы и еще одну собрал. А то все девки да бабы. Трудно сейчас с мужиками. Всех Гитлерюга подчистил. Сосед было вернулся с одной рукой да с одной ногой. Дядя Вася Оплетин. Да и такому ой как рады-то были! Мужик пришел. У мужика, у него голова-то совсем по-другому затесана, чем у бабы. Хотя я на них не жалуюсь. Взять хотя бы мамку мою… Так вот, пришел дядя Вася, месяц не поболел, на тот свет убрался. А больше и не знаем, ждать кого? Трое мужиков без вести пропали. То ли живы, то ли в плену, то ли что… Приходят, говорят, еще. Война-то не вся кончилась…

Только сейчас почему-то почувствовал Имре, что под ним никакое не сиденье в прямом смысле, а обрезок доски, обернутый какой-то ветошью и обмотанный крепко-накрепко лыковой веревкой. Полуторку уводило из колеи, она подпрыгивала, словно сопротивлялась, как норовистая лошадь, но довольно бойко двигалась, то и дело поддавая пассажиру под зад так, что невольно возникала мысль: уж не лучше ли пойти пешком? По крайней мере, жив останешься. Но дорога шла по мелколесью, поднималась в гору, а за синеющим ельником угадывалась непроглядная даль. Что ни говори, а лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Тем более, что Имре и без того уже успел промокнуть. Скорее бы добраться до города. Отдохнуть, перекусить. В желудке подсасывало.