— Есть!

— Проходите, — едва шевельнул рукой. — Так ты и есть Шанто Имре? — сказал по-русски.

— Так точно, — по-русски же ответил Имре.

— Почти без акцента, — хмыкнул майор и полез в пачку «Беломора» за папироской.

Протянул пачку Имре:

— Курите?

Имре отрицательно покачал головой.

— О!.. — искренне изумился майор.

«Простоватый дядька или таким притворяется? Слышал, каждый русский умеет прикидываться эдаким рубахой-парнем, а до дела дойдет — только держись. Как в войне. Знал бы Гитлер, — не поперся бы на Россию», — подумал Имре, вглядываясь в майора. А тот сидел по-свойски полуразвалясь, будто сто лет знакомы. С наслаждением прижег папироску, выдохнул сизый дым, не стесняясь наслаждаться минутой.

— Никак не брошу, — произнес огорченно. — Сто раз бросал, как говорил Марк Твен, — а сам хитрым глазом косил на Имре: знает или не знает такого писателя.

— Он говорил: «Нет ничего легче, чем бросить курить…» — рискнул уточнить Имре.

— Да, да, «нет ничего легче…», — усмехнулся майор, — так что, молодец, что не берешь в рот эту гадость. А русский-то где выучил? — неожиданно сменил тему. — Почти без акцента. Будто в России жил. Не в учебном же заведении?..

«В русской избе практиковался», — захотелось прихвастнуть Имре, но вовремя язык прикусил. И так за шпиона принимает.

— Нет, не в учебном, конечно. Русская гувернантка была.

— О, гувернантка!.. — иронично поднял брови майор.

Стальные искорки мелькнули в глазах:

— И красивая?

— Что «красивая»?

— В гувернантки-то, я слышал, берут господа только молодых и красивых. Побаловаться…

Имре сделал вид, что не понял намека, хотя даже голос у коменданта сделался масляным. Наверняка, ждал ностальгических воспоминаний пленного.

— Красивая, но не молодая. За семьдесят… Уехала из России.

— Жаль… — двусмысленно протянул майор.

— Она и научила русскому, а потом хотелось познакомиться с русской классикой в оригинале.

— Да-а? — опять брови поползли вверх. — Кого же вы читали? — снова перешел на «вы». — Кто вам знаком?

— Гоголь, Чехов, Пушкин, Толстой, конечно же, Достоевский… Русская проза богата.

— И что — всех?.. Когда же вы успели?.. Да вы присядьте, присядьте, — показал на стул.

Майор стал разглядывать Имре, будто тот инопланетянин. Еще прикурил папироску, нервно пожевал мундштук.

— Значит, времени у вас было достаточно. Это хорошо, когда человек время имеет. Если гувернантки… — он запнулся, сдержавшись. — Человек должен развиваться, духовно себя поддерживать. Без этого нам, как говорится, швах… А своих, венгерских писателей тоже читали? Да, да, конечно…

Чиркнул что-то у себя на столе, еще раз посмотрел на Имре оценивающе, будто на вещь, нажал кнопку, вызывая сопровождающего:

— Ладно. Идите… Уведите военнопленного.

И все. И снова потянулись серые дни с тяжелой физической работой, с той же баландой, с теми же окриками охранников и злобным рычаньем овчарок. Только объекты менялись и Шандор исчез. Имре пытался узнать что-нибудь о нем в его бараке. Одни пожимали плечами, другие высказывали предположение: заболел, перевели. И хотя Имре особой близости к Шандору не питал, но все равно с его исчезновением сделалось пусто, тревожно, словно отняли часть чего-то близкого, привычного.

«Человек должен развиваться, духовно себя поддерживать…» — вспоминалась фраза коменданта, вызывая усмешку.

«Я и развиваюсь, и духовно поддерживаю себя…» — повторял Имре, когда ломиком долбил мерзлый грунт, носил шпалы или разгружал вагоны. Все призрачнее становились моменты разговоров с Ольгой, недостижимее желание когда-нибудь снова увидеть ее.

Однажды она приснилась. Наверное, за минуту перед тем, как ударили по рельсу, объявляя подъем. Он не успел разглядеть ее, не то что сказать слово. Только врезалось, будто она, сияющая, шла навстречу к нему с распахнутыми руками, готовясь обнять. А тут — рельс «Буум!» Ну не досада?

Целый день Имре носил в себе ее образ, и было одновременно светло и больно в груди.

Марта как-то сама собой отошла на второй план. О ней уже и не хотелось вспоминать. Изменила и изменила. Значит, ей так и надо. Значит, так любила, если выскочила замуж, едва успел уехать на фронт. Спасибо, что сразу сообщила. Но что с Ольгой и ее дедом? «Они бы сейчас не узнали меня», — думал Имре, и иногда его охватывало отчаяние, в самые тяжкие дни подступали жуткие мысли о смерти. «Нельзя сидеть сложа руки. Я носил кортик! Да, он исчез. Но я должен быть достоин его».

Эти мысли давали силы, заставляли искать… Что искать? Где? Когда над головой все та же тусклая лампочка, все тот же барак с двухъярусными нарами, набитый такими же бедолагами, а с раннего утра еще в темноте под матерные окрики построение, завтрак и работа, работа, работа…

Некоторые не выдерживали.

И вдруг новость! Русские вошли в Будапешт. Венгрия вышла из войны.

И первый же вопрос:

— А что будет с нами?

Бараки ожили. Споры, обсуждения, предположения.

— Неужели скоро начнут отпускать?

— Нет, правда?

— Ребята, и не верится!

— Всех-всех?

— Нет, тебя на размножение оставят.

Радость выхлестывала через край. Любой солнечный день воспринимался как гимн в честь будущего скорого освобождения. И люди вдруг сделались добрее друг к другу, и охрана незаметнее. Даже овчарки стали глядеть вроде бы человеческими глазами.

Но и радостная весть не каждому по сердцу. Некоторым она, как нож острый, как шаг к пропасти. Дома ни кола, ни двора. Родных война разметала. Жизнь начинать заново. Еще страшнее тем, кто крови чужой много пустил.

— Говорят, преступников судить будут…

— А ты знаешь, зачем тебя к коменданту вызывали? — по секрету в откровенную минуту шепнул чернявенький мадьяр, с которым Имре обычно раз в год словом перекидывался, и то случайно.

— Зачем?

— Думали, ты шпион, — и тоненько, едва слышно, хихикнул.

Имре и без него еще тогда догадался и посмеялся только, но когда шустрый сообщил, гадко почему-то сделалось. Это о нем-то так подумали! А с другой стороны, везде, оказывается, есть люди, которые все обо всем знают, и нет для них стен бетонных, запретов царских, приказов грозных. Всюду проскальзывают, проникают, как черви земляные. Всякий навоз перерабатывают.

Хотел Имре спросить у чернявенького кое о чем, но не стал связываться. Тошно.

«Я офицер, прежде всего, — думал он, — где бы ни находился, во что бы не был одет-обут».

Самое тягостное, оказывается, — ожидание. Особенно, когда совсем очевидным стал факт: пленных освобождают. Конец барачному муравейнику. Даже чувство, похожее на тоску, возникло: вон один пошел с жалким узлом на выход. Вроде его и не знал, но он уходит, больше не вернется. От этого грусть-тоска какая-то заполняла душу. Пока самого не пригласили к следователю.

В том же двухэтажном помещении комендатуры только на первом этаже в узком неудобном кабинете сидел он. Плечистый. Три маленьких звездочки на погонах. Лицо неулыбающееся, рябое. Сбоку — пожилой солдат с лычками сержанта. Имре успел ухватить конец фразы:

— …а кортик передать его матери. По справедливости, товарищ старший лейтенант.

— Кто разрешил? — взвизгнул следователь и осекся, взял себя в руки.

Кровью облилось сердце Имре. Лицо сержанта показалось знакомым. Взгляд его словно опалил Имре и ушел в сторону.

— Он? — едва слышно спросил следователь сержанта.

— Так точно. Мне остаться?

— Нет, свободен, сержант, — кивнул хозяин кабинета.

И неуклюжий, как шкаф, сержант оставил их двоих лицом к лицу.

Снова встало перед глазами тысячу раз передуманное, тысячу раз пережитое. Прыжок из горящей машины, скрученные руки, лесная поляна и ошеломительный обстрел с самолета, борьба и тот сумасшедший побег с поврежденной ногой…

Имре почти машинально отвечал на вопросы следователя. Все мысли были поглощены нечаянно услышанной фразой о кортике. «Значит, подобрали, а я боялся, что там на поляне он и остался, под снегом. Хотят передать матери погибшего. Но главное — не пропал, главное, — теперь можно думать, как вернуть его».