Чтобы не думать о Штопе, Франце-Фердинанде и нерожденном ребенке, она брала с собой справочник по пунктуации Розенталя, устраивалась на полянке, на каком-нибудь поваленном дереве, и читала об однородных и неоднородных определениях, об однородных членах предложения, соединенных двойными и парными союзами, о дефисном написании повторяющихся слов… Приближался учебный год, нужно было подготовиться к урокам. Что там ни говори, а Галина Леонидовна была хорошей учительницей.

Утром в воскресенье лес был пуст. Галина Леонидовна читала раздел о знаках препинания при словах, грамматически не связанных с членами предложения, но думала о втором законе термодинамики, обо всех этих телах с высокой и низкой температурой, о Штопе и Франце-Фердинанде, даже о Камелии думала, а еще о любви, которой она, похоже, так и не встретила. Встряхнулась, перевернула страницу. «Рана моя медленно заживала, но собственно против него у меня не было никакого дурного чувства», – прочла она, отметив, что в данном случае слово «собственно» запятыми не выделяется, поскольку является не вводным, а членом предложения. Она захлопнула книгу, отшвырнула сигарету и слепо пошла в заросли, с отвращением думая о запятых, потому что не было ничего омерзительнее запятых и слов, грамматически не связанных с членами предложения. Схватилась рукой за горло, мотнула головой, уткнулась в дерево и замерла.

На полянке спиной к ней стоял Штоп. Хватаясь руками за ветки и глупо, по-киношному приседая, Галина Леонидовна обогнула полянку и увидела лицо старика. Оно было, как всегда, полувыбрито и воспалено. В правой руке у Штопа был топор, левой он опирался о высокий пень.

– Ну что, Сука Ивановна, – зловещим голосом произнес он, – допрыгалась, сучара? Ну так вот!

Он взмахнул топором, ударил и отпрянул, осел. Гальперия бросилась к нему. Штоп попытался что-то сказать, но лицо его вдруг стало белым, он повалился набок, его вырвало. Из раны хлестала кровь.

Подвывая от страха, Гальперия сорвала с головы косынку, свернула жгутом и перетянула его левую руку, стараясь не смотреть на отрубленную кисть, которая валялась на земле у пня.

– Сучара, – пробормотал Штоп. – Ну и сучара…

Гальперии наконец удалось остановить кровотечение. Штоп трясущейся рукой достал из кармана алюминиевую солдатскую фляжку.

– Открой, – приказал он хриплым голосом.

У Гальперии тоже тряслись руки, и она с трудом отвинтила крышку.

Штоп глотнул, еще и еще раз. Запахло сивухой.

– Варенья нет, – прохрипел он, – сейчас бы пуншику сделать… Милое дело пуншик, сердечное на хер…

– Алеша, боже мой, зачем?

– Да сука она, – сказал он. – Сволочь стала, а не рука…

– Рука?!

– Ну а кто же? Не я же. Рука, конечно. Я спать ложусь, а она мешает, я туда, а она не туда, я сюда, а она, сучара, поперек…

Гальперия затрясла головой. Ей показалось, что Штоп сошел с ума. Она по-прежнему боялась взглянуть на отрубленную кисть.

– Пойдем. – Она помогла ему встать. – Домой надо… В больницу… Держи вверх, чтобы кровь не вытекала…

– Спать мешает, жрать мешает, ссать мешает… Все штаны себе на хер обоссышь, пока поссышь, а все из-за нее… Как Фердинанд помер, так она себя тут мне и проявила. Хуже Сталина. Хуже Достоевского, сучара. За волосы дергает. В дверь не дает пройти. Ты понимаешь? – Он остановился, снова выпил из фляжки. – Я в дверь, а она встанет поперек и не пускает! Ну не сучара? Сучара, – с удовольствием сказал он. – Перхоть болотная. Ночью проснусь, а она мне в лицо, в лицо, в лицо! Так ведь можно и без глаз остаться…

– Да пойдем же, горе ты мое! – закричала Гальперия, топая ногой.

– Вот выпей, тогда пойдем. – Штоп вдруг хитро улыбнулся. – А ну-ка, выпей, а не то – нет, ни за что не пойду. Лягу тут и буду себе лежать к херам собачьим.

Гальперия схватила фляжку, хватанула самогона, закашлялась.

– Э! – спохватился Штоп. – А рука? Не, без руки я не пойду.

– Да брось ты ее! Брось!

Мотая головой, Штоп вернулся к пню, завернул отрубленную кисть в лопух и вручил Гальперии. Она взяла не глядя.

– Больше не будет мешать, – сказал он, вынимая из кармана пачку сигарет. – Помоги закурить. Интересно же покурить одной рукой.

– Какая разница, боже мой… – Гальперия держала отрубленную кисть перед собой, не зная, что с ней делать. – Одной, двумя…

– Одной – не двумя, – возразил Штоп.

Они вышли из леска и двинулись к Жунглям. Штоп прижимал искалеченную руку к животу, курил и то и дело прикладывался к фляжке. Гальперия несла перед собой отрубленную кисть, завернутую в лопух, и старалась держаться, чтоб не сойти с ума. Штоп же поглядывал на нее и хитро усмехался.

На лужайке за типографией ребята гоняли мяч. Увидев их, Штоп встрепенулся, прибавил ходу.

– Да ты что! – закричала Гальперия. – Ты не вздумай! Ты же умрешь от потери крови, Алеша!

– Не, на хера мне помирать? – возразил Штоп, протягивая ей фляжку. – Подержи-ка. – Кивнул на отрубленную руку. – И эту сучару держи крепче, а то мало ли что тут она еще…

И побежал к ребятам.

– На головку! – бешеным голосом закричал он. – На головку подай!

Обессиленная Гальперия опустилась на ржавый холодильник, валявшийся тут с незапамятных времен, и тупо посмотрела на руку, завернутую в лопух.

– Ну что? – прошептала она. – Вот тебе и термодинамика. Вот тебе и любовь, Сука Ивановна…

– На головку! – еще отчаяннее завопил Штоп, прижимая окровавленную левую руку к животу, а правой хлопая себя по голове. – Сюда подай! Сюда! На ленина! На ленина на хер!..

В начале лета Гальперия уехала на юг. Ей предложили поработать два месяца в детском лагере неподалеку от Анапы, где собирали ребятишек с филологическими наклонностями, и она тотчас согласилась. Не сказала ничего Штопу – села в поезд и уехала. Легла на верхней полке, натянула одеяло на голову и проснулась только у анапского перрона.

Два месяца она разговаривала с детьми об уменьшительно-ласкательных суффиксах у Достоевского и загадках русских прилагательных. Она вставала в шесть, ела кизил с косточками и много плавала. Похудела, загорела и к концу первого месяца купила самые бесстыжие шорты, какие только нашлись в магазине. За нею вяло и безуспешно ухаживал коллега – учитель из Вологды, брюхатенький коротышка с белесыми ресницами. Наконец-то она дочитала Гаспарова и взялась за дневники Кафки. В июле у нее случился бурный роман с шестнадцатилетним туповатым красавцем из Саратова – по вечерам они заплывали далеко в море, а потом долго занимались любовью на песке за камнями. Рослая, загорелая, белокурая и голубоглазая, она получила от детей прозвище Брунгильда.

Вечером накануне отъезда она побрила голову, поужинала в кафе, выпила бокал розового вина с французских виноградников под Анапой и выкурила тонкую сигарету. После этого по тропинке, начинавшейся за старым маяком, спустилась на каменистый пляж, разделась и поплыла на закат, то выкрикивая, то бормоча: «Кегли, джунгли, фигли-мигли… Кегли, джунгли, фигли-мигли…»

Она не торопилась. Ей хотелось заплыть как можно дальше от берега, так далеко, чтобы не осталось сил на обратный путь.

Но утонуть ей не удалось. Километрах в пяти от берега ее подобрали братья Грушинские, которые по ночам вывозили компании туристов на морские прогулки. Она была в полубессознательном состоянии. Николай Грушинский уложил ее в машину и отвез домой. Она не стала плакать, когда очнулась и поняла, что осталась в живых, а просто рассказала Николаю обо всем.

«Если хочешь, – сказал он, – можем попробовать еще раз… вместе…»

Николай был ранен в Чечне, потерял семью и в сорок два года был вчистую списан из армии, после чего вернулся в станицу под Анапой, в родительский дом, и здесь вместе с младшим братом Сергеем и сестрой Ольгой, хмурой бородавчатой старой девой, занялся выращиванием помидоров и сладкого перца. Со временем они купили моторную яхту и построили рядом с домом отельчик на двенадцать номеров.