— Ну, это уж чересчур. Как ее звали?
— Эннели Пирс.
Аристократ пристально взглянул на Дэниела и покачал головой:
— Давай-ка затыримся в мою берлогу, чувак, скрутим по косяку и покумекаем.
Нельзя было сказать, что дела у Аристократа Чарльза Миллера шли хорошо. У него были гладкие волосы а-ля генерал Гастер и грязно-коричневые глаза Сидящего Быка. Обстановка квартирки в Коламбус, на верхнем этаже, состояла из матраса, нескольких пустых бутылок и громко ворчащего холодильника; три ящика из-под апельсинов служили книжными полками. Аристократ уселся на матрасе, свернул косяк, раскурил его и передал Дэниелу.
— Привез эту дурь из Испании, — выдохнул он, — баски выращивают ее в горах. Лучшая технология на планете. Вставляет так, что ой-ой-ой.
Дэниел сделал несколько затяжек и вернул сигарету, представляя, как фыркнул бы при виде ее Мотт: те, что Мотт крутил из газет в духе растафари, приходилось держать двумя руками.
— Твоя мать, — отрывисто сказал Аристократ, — та самая Эннели, которую Гидеон хотел как бешеный кобель в конце шестидесятых?
— Похоже на то.
— Как она умерла?
— От взрыва.
Аристократ кивнул, уставившись на сигарету:
— Что поделаешь, такое случается.
— Но это был не несчастный случай.
— Я знал их обоих. Твоей матери было лет шестнадцать-семнадцать. Сногсшибательная цыпочка. Загадочная. На пару дней появится и — ф-фух! — опять ее нет. А Гидеону сколько было? Под тридцатник? Хиппи до мозга костей. Он в нее втрескался по уши. Был уверен, что это Лунная Богиня. Понимаешь, Гидеон считал, что боги иногда воплощаются в людей, чтобы побольше узнать о нас. Я был свидетелем того, как Гидеон навел пушку на Джонни Гилберта и пригрозил, что отстрелит ему яйца, если тот еще раз подойдет к твоей матери — не очень-то уважительно, а? Но именно это он и сказал Джонни Гилберту, который, кстати, был поэт. Твоей матери нравились поэты. Но вот что я тебе скажу — так, как Гидеон, ее никто не любил. За нее он мог убить, но ее он бы никогда не убил.
— Она любила другого.
— Когда это было?
— В начале восьмидесятых.
— Тогда не знаю. Мы с Гидеоном корешились в конце семидесятых, — Аристократ прижал большой палец к среднему, чтобы изобразить, насколько они были дружны. — Он как раз приударял за твоей матерью, он был художником, а художники — это люди страсти. Он был счастлив только охваченный безумными видениями неземной красоты, ощущением какой-то сверхправды, и находясь во всем этом, он находился только там, и больше нигде. А потом все заканчивалось. Когда он встретил твою мать, он был как раз одержим мыслями о Луне. Забирался по ночам на крышу и занимался любовью с лунным светом. Он писал письма в НАСА, угрожая укокошить любого, чья нога коснется Луны. Он звал твою мать Дианой и верил, что она настоящая богиня Луны. Он не мог говорить ни о чем, кроме нее и Луны. Это продолжалось года два. Затем он увлекся Марксом.
— Карлом Марксом?
— Не спрашивай меня, что с ним случилось. Два года он смаковал каждое слово Маркса. Следующей его страстью были облака.
— А Микки-Маус — тоже одна из его страстей? Он ведь сделал скульптурную группу…
— О да, и Микки. Вторую свою скульптуру он подарил мне. Они все были посвящены какому-то времени суток, моя — полуночи. Маленький бронзовый Микки-Маус, свернувшийся в клубок. Лучшая из всей композиции, на мой взгляд. В тяжелые времена мне пришлось ее продать. Пожалуй, Микки был последней каплей. Потом Гидеон ушел в… хм… звуковую скульптуру, в громкие звуки, улавливаешь? После Микки-Мауса — что ему оставалось?
— А в какое время он делал Микки-Маусов?
— Дай-ка подумать. Какой-нибудь семьдесят шестой, семьдесят седьмой. Да, семьдесят шестой, как раз отмечали двухсотлетие,[7] на то Рождество он всем подарил по часам с Микки-Маусом, с оторванными стрелками.
Аристократ выдал тираду об идиотизме современной культуры, но Дэниел уже не слушал. В конце 1976-го они были в «Четырех Двойках», Эннели в то время не выбиралась в город. Крайне маловероятно, что она могла связать Гидеона с бомбой. Дэниел решил ничего не рассказывать Вольте, по крайней мере, пока сам не обдумает полученную информацию — и сам удивился своему решению.
А обдумывать оказалось нелегко. Он валялся на матрасе в коммуне на Трит Стрит, отсеивая возможности, представляя мотивы, домысливая то, что нельзя было проверить, стараясь не верить очевидному, рассматривая в отдельности каждое действующее лицо, и себя в том числе.
Конечно, он не предавал свою мать умышленно, но возможно, девушка, которая была у них накануне похищения и которая так чудесно его удовлетворила, была агентом и нашла что-то в доме, или в поддельных документах, или какую-то записку его матери. Но ведь его мать узнала, где будет бомба, только на следующее утро.
Он отсеял Шеймуса чисто интуитивно. Вся полученная информация не опровергла его уверенности в том, что Шеймус тоже был в числе проигравших. Предположение Вольты о том, что Шеймус подменил бомбу с целью убить Эннели, выглядело надуманным: его можно было бы принять, если бы план Шеймуса удался — а он не удался. К тому же Шеймус не пытался устранить других соучастников.
С Гидеоном было сложнее. Возможно, бомба была с изъяном, но Дэниел сомневался, что взрыв подстроил Гидеон. По словам Аристократа, Гидеон говорил о ядерном оружии только одно: оно обладает такой страшной кармой, что лучше о нем даже не думать. Дэниел не очень понял, что это значит, но это могло означать либо презрение в силу недалекости, либо отвращение, глубокое, как табу.
Он условно отсеял Карла Фуллера, шофера, и Олафа Екблада, специалиста по сигнализациям. Шеймус сказал, что все соучастники общались только с ним, и знали только то, что их касается. Похоже, так оно и было.
Оставалась его мать. Он с грустью сознавал: она сделала бы что угодно, лишь бы быть с Шеймусом — и в любом случае, чем бы ни обернулась попытка похищения, ей бы это не удалось. Она могла лишь предупредить попытку. Но не собиралась же она покончить с собой, чтобы остаться с Шеймусом! Бред какой. И даже если бы она готова была пожертвовать собой, она не подвергла бы опасности его, Дэниела. Наконец Дэниел понял, что и его мать не причастна к взрыву. Дэниел помнил ее предсмертный крик. Он был страшен. Что бы там ни случилось, заранее она этого не ожидала.
Помня о наставлении Шеймуса — быть осторожным с Вольтой — Дэниел проработал и Вольту. В этом уравнении было слишком много неизвестных. Во-первых, Вольта должен был заранее знать, что и где произойдет. Для этого кто-то должен был ему сказать. О местонахождении бомбы знали только Шеймус, Дэниел и его мать (и то в течение нескольких часов). Конечно, Вольта был очень против похищения плутония и знал об отношениях Шеймуса и Эннели. Он мог следить за ними. Но те, кто следит, обычно не вмешиваются в происходящее, а до бомбы надо было добраться раньше Шеймуса. Да и не похоже это было на манеру Вольты. Хотя Дэниел отлично понимал, что Шеймус имел в виду. Даже говоря о погоде, Вольта рассказывал чуть меньше, чем на самом деле знал.
После десяти часов напряженных раздумий Дэниел сдался. Слишком много было неизвестных, слишком много непроверенных фактов, и все сводилось к одному: бомба была неисправна, таймер сработал раньше, чем предполагалось.
ЗАПИСЬ
телефонный разговор Вольты и Дэниела
ДЭНИЕЛ: Вольта? Добрый день, это Дэниел.
ВОЛЬТА: Как ты, Дэниел?
ДЭНИЕЛ: В тупике и без гроша.
ВОЛЬТА: (хихикнув): Ну что же, ты делаешь успехи.
ДЭНИЕЛ: Вы меня убедили.
ВОЛЬТА: В прошлый раз ты был почти без гроша.
ДЭНИЕЛ (мрачно): Да уж.
ВОЛЬТА: Узнал что-нибудь?
ДЭНИЕЛ: Да так, ничего особенного.
ВОЛЬТА: Теперь ты уверен, что Гидеон убил твою мать?
ДЭНИЕЛ: Не совсем.
ВОЛЬТА: Я в этом совсем не уверен. Чем больше я об этом думаю, тем больше сомневаюсь, что твоя мать вспомнила о Гидеоне перед взрывом. Как я и упоминал, скорее она услышала что-то внутри капсулы — может, таймер сработал — и поняла, что бомба вот-вот взорвется.
