— Полюбуйся, как отплясывают те, кто совершил предательство из мести или ради выгоды, — пояснил Фаустофель, наслаждаясь моей растерянностью. — Забавно, однако мстят по преимуществу тем, кого обирают. Как бы то ни было, повеселимся на славу. Ату его, ату!

Мы присоединились к погоне, и вскоре я почувствовал, как меня охватил настоящий охотничий азарт. Чем отчаянней преследуемый нами пытался увильнуть от травли, тем большее удовольствие я испытывал. И гнались мы не за каким-нибудь заморышем — нет, это был крепко сложенный, закаленный в боях ратник, судя по всему, непривычный к трусливому отступлению. Он бежал во всю прыть, делая обманные движения и запутывая след, разгоряченный стремлением к свободе, а мы, деря глотки истошными выкриками, неумолимо настигали его в предвкушении безжалостной расправы.

Мы с Фаустофелем замешались в толпу преследователей скорее как сторонние зрители, а не как прямые соучастники готовящейся расправы. Возглавляли отряд израненные воины в разбитых доспехах, с пробитыми щитами и сломанными копьями.

Наконец беглеца удалось оттеснить в сторону и прижать в угол. Нам с Фаустофелем пришлось поработать локтями, чтобы пробиться в первый ряд. Пойманный, тяжело дыша, еле стоял на ногах, прислонившись вплотную к стене.

— За что вы меня травите? — с трудом выговорил он.

Статный предводитель в ответ рассмеялся. Из его лопнувших висков брызнула кровь.

— Ни я, ни мой брат Оливер обвинение тебе не предъявили. Иначе его припишут нашей личной вражде.

Концом рога, выточенного из слоновьего бивня, он указал на пожилого, коренастого толстячка.

— Это сделаешь ты, епископ. Ни единая душа не усомнится, что говорить ты будешь от имени Карла Великого и в интересах нашего королевства.

— И от имени Всевышнего, — напомнил епископ, выступив вперед и засовывая в распоротый живот свои внутренности. — Ганелон, ты обвиняешься в государственной измене.

К моему удивлению, обвиняемый на глазах преобразился. Он выпрямился во весь рост и надменно воскликнул:

— Ложь! Я так же предан Франции, как и любой из вас.

Одна из отрубленных голов в руках владельца яростно запротестовала, но епископ жестом велел ей умолкнуть.

— Никто не отрицает, что ты долгое время по праву мог утверждать это с гордостью, но нам, стоящим здесь, ты известен другим.

Поколебавшись, Ганелон переменил тактику.

— Неприязнь к вам не означает неприязни к государству — и ничего общего не имеет с изменой. Мои враги — вы.

Среди обвинителей поднялся ропот. Епископ, мгновенно установив тишину, вновь обратился к Ганелону.

— Пусть будет так, но почему ты нанес нам внезапный удар в тот момент, когда мы сражались на поле битвы с иноземными захватчиками, врагами нашего королевства?

— Они стали нашими врагами из-за вас: вы их сами на себя науськали. Вы — враги нашего королевства, а не я. Я стремился добиться мира и спасти страну от разрушительной войны. Я рискнул всем, не страшась вашего ответного удара. — Ганелон высокомерно сложил руки на груди. — Вы можете меня убить — смерти я не боюсь, но доказать, что я изменник, вам не удастся.

Обладатель рога из слоновой кости вторично рассмеялся; кровь из его висков потекла струйками.

— Где же, в каком месте ты рисковал и какого ответного удара с нашей стороны страшился? В то самое время, когда мы изнемогали под натиском орд, которые натравил на нас ты.

— Я находился там, где мне и положено быть — рядом с императором.

— Разумеется, уведомив его о своих действиях? — поинтересовался епископ.

— Разумеется, нет. Мне вовсе не хотелось, чтобы его глупая привязанность к вам воспрепятствовала благу государства и его собственному.

— Конечно же, ты предполагал поставить его в известность позже, если бы не случилось так, что он сам поспешил на поле боя отомстить за нашу гибель?

— После того, как мой благодетельный план сорвался, говорить ему о чем-то уже не имело смысла. — Теперь Ганелон говорил медленнее, тщательно взвешивая слова. — Да и к чему выставлять напоказ свои заслуги? Радея о преуспеянии страны, я и не помышлял о собственном благе.

Человек, державший в левой руке отсеченную правую, вскипел от бешенства:

— Не о благе ты помышлял, а о выгоде! — свирепо выкрикнул он, указывая отрубленной конечностью на обвиняемого. — Кто из приближенных императора стал бы вторым лицом в государстве после того, как нас расклевали бы коршуны?

Ганелон облизнул пересохшие губы.

— Это произошло бы из-за стечения обстоятельств, помимо моей воли. Я этого не желал.

— Как не желал и вознаграждения от врага! — Епископ до сих пор говорил спокойно, но тут сорвался в крик. — Как не желал брать груды сокровищ в качестве платы за наши жизни — жизни, которые мы отдали, защищая Францию и императора. Клянусь Богом-Спасителем и Богом — Высшим Судией, ты не просто предал нас, Ганелон, — ты нас продал!

С обвиняемого заметно слетела прежняя самоуверенность.

— Нет! — не слишком твердо возразил он. — Я… я признался во всем. Вы видите, что я говорю начистоту. Деньги мне действительно предлагали, я этого не опровергаю. Но я до них не дотронулся!

— У тебя еще есть шанс! — воскликнул епископ. Обернувшись к сотоварищам, он скомандовал: — Пусть полюбуется!

С этими словами епископ снял с пояса висевший у него за спиной увесистый мешок. Все остальные поступили точно так же и, размахнувшись, разом швырнули их к ногам Ганелона. Мешки разорвались, словно бумажные торпеды, и из них дождем посыпались золотые монеты, кишки, окровавленные куски мяса, глазные яблоки и что-то белое, похожее на человеческие мозги.

Судя по выражению лица Ганелона, вину его можно было счесть доказанной, однако он глухо простонал:

«Да, цена была именно такова!» — и, как подкошенный, рухнул на выросшую перед ним кучу.

— Я не думал, что вы узнаете цену, которую мне за вас назначили!

Предводитель с рогом из слоновой кости рассмеялся в третий раз.

— Раз уж он выказал такую жадность к деньгам — я за то, чтобы не препятствовать его страстишке. Согласны ли вы со мной, мои соратники?

— Пускай он ими подавится! — послышались со всех сторон возбужденные голоса. В общий хор влился и мой голос: я был солидарен с ними.

Зрелище того, как Ганелон тщетно отбивался от мстителей и корчился в их руках, не представляло собой ничего забавного. Фаустофель, однако, покатился со смеху, услышав вопль изменника — последний перед тем, как глотку ему забили скользкими от крови монетами.

— Ты слышал, о чем умолял этот паршивец, когда ему пошире раздирали пасть? — все еще давясь от хохота, спросил меня мой компаньон по дороге вниз.

Азарт преследования давно во мне остыл, да и к приговору военного трибунала я утратил всякий интерес сразу после того, как Ганелона туго набили золотом, словно сосиску фаршем.

— Слышал, — сухо отозвался я, — но слов не разобрал.

— Кто бы мог подумать, что даже в такую минуту дурацкие причуды заботят пуще всего остального? — Фаустофель оглянулся: в глазах его плясали издевательские огоньки. — Тем не менее Ганелон прокричал:

«Только никому не рассказывайте».

— Следи лучше, куда идешь; если оступишься, недолго и в пропасть слететь, — проворчал я.

— Когда-то, очень давно, именно это со мной и произошло, — откликнулся Фаустофель, однако больше ко мне не оборачивался. — Ты, по-моему, явно недооцениваешь потрясающий юмор ситуации. Перед нами человек, совершивший преднамеренное злодеяние и обдуманно извлекший из него выгоду. Кому же еще, как не ему, стоять выше всяческих моральных предрассудков? И что же мы видим? При последнем издыхании он печется только о своем добром имени. Впрочем, случай весьма типичный для того уголка, где мы побывали.

— Какого уголка?

— Камеры для предателей, дурень. Там, повыше, где обретается юноша Раскольников, главное беспокойство причиняет осознание собственного правонарушения. Изменники и предатели, однако, в целом чувствуют себя комфортно — но только до тех пор, пока вина их не разглашена. Любопытная вещь, не правда ли?