Тому, как здесь уже говорилось, надо было только откинуть лыжи, чтоб все кругом завертелось в сторону демократии и плюрализма, пополам с гласностью. Перестройка, блин! Ильин читал многочисленные воспоминания о тех годах и разные политологические копания и удивлялся: Россия до уныния предсказуема. Ликующий свободолюбивый народ ликует однообразно одинаково во все периоды истории. И в феврале семнадцатого, и в ноябре того же проклятого, и в августе девяносто первого — в прежней жизни Ильина, и летом пятьдесят четвертого — в Этой жизни, когда Германия (а вовсе не сами немцы!) практически сдала свои имперские позиции в России, объявив выборы.

Хлебом его не корми — дай поликовать, помитинговать, подемонстрировать.

Хотя с хлебом в пятьдесят четвертом в этой России было все в полном порядке, хватало хлеба с лихвой. Что-что, а Россия к моменту самоопределения оказалась весьма сытой страной…

Ильин представлял, как это было в пятьдесят четвертом, и сравнивал с началом перестройки в своей России, с мятежным августом девяносто первого, с полуголодным и безнадежно злобным разгулом объявленных свыше демократии и плюрализма. Похожим казалось. Не по голоду, но по злобе. Все очевидцы отмечали злобу плохо управляемых толп и вспоминали бессмертное пушкинское — про российский бунт. Хотя бунта не было. Германия, придавленная общественным общемировым мнением, отступила не ропща; уже хорошо известный России Скоков прошел в президенты безальтернативно и без эксцессов. Что занятно, именно его поддерживали и политики Запада — в США, в гордой Британии, французы тоже. Считали достойным. Хотя кто-то, наверно, и еще, кроме Скокова, выдвигался, кто-то бежал за паровозом, но отстал настолько, что даже в воспоминаниях, читанных Ильиным, не поминался — ни добрым словом, ни лихом. За Скокова проголосовали 99,8 процента избирателей всей страны — что там красноликий любимец прежних соотечественников Ильина, победивший на выборах в социалистической столице какого-то никому не ведомого директора завода!

Биографию Скокова Ильин знал. Она печаталась всюду. Первый российский президент, круто повернувший побежденную в молниеносной войне страну к самостоятельности, к политической независимости, к креслу в ООН, сумевший не вмешиваться в рыночную экономику, которая хотя и управлялась исподволь и в открытую из-за «бугра», но все же числилась российской, — такой президент везде и всюду проходит по разряду любимцев народа. Народ должен знать своих героев, как заявил другой любимец, ныне вычеркнутый из народной памяти. Ильин мог цитировать жизнеописание первого президента наизусть, хотя и не проходил его в гимназии или лицее. Родился в 1908-м. В 1937-м загремел на Колыму по пятьдесят восьмой статье тогдашнего УК — за антисоветскую пропаганду и шпионаж в пользу фашистской Германии. Естественно, считал Ильин, никакого шпионажа не было, да его не подтверждали и современные биографы; дед Ильина тоже, кстати, в тридцать седьмом за шпионаж сел — только в пользу Америки. Модно было. А антисоветская пропаганда — это да, это имело место. Двадцатидевятилетний инженер-метростроевец открыто выступил на профсоюзном собрании в защиту частной собственности. Дурак был. Ангел тогда, помнится, так и прокомментировал прочитанное Ильиным… Но дурак или нет, а все это потом сильно прибавило Скокову в популярности, позволило числиться безвинной жертвой сталинского режима и безудержным апологетом рыночной экономики.

Но смех смехом, а Скоков и впрямь много сделал на посту президента. Конституция России — его детище. Гонения на коммунистов, конституционно закрепленные запретом на партию, — тоже дитя ненависти человека, бездарно потерявшего пять лет жизни на лесоповале. Развитие экономики — политика невмешательства в хозяйственные дела, всяческое поощрение отечественных и иностранных инвестиций, Закон о земле, Закон о собственности, скучно перечислять. Не научный трактат пишем. Россия была сыта, обута, одета, компьютеризирована, автомобилизирована, рубль числился конвертируемым, хотя и не очень-то котировался в тех же Штатах или в Англии. Существовала разумная квота на вывоз наличности. Да ведь так — не только рубль. И франк вон тоже, не говоря уж о какой-нибудь песете!..

Петр Андреевич Скоков пропрезидентствовал с 1954 по конец 1964 года, ровно два срока, отпущенных ему его же Конституцией, в пятьдесят шесть лет вышел из политических игр и ненавязчиво оказался президентом иного рода — президентом концерна «Сайбириа ойл». К шестьдесят четвертому тюменская нефть пошла на мировой и внутренний рынок рекой, в Западной Сибири толклись большие и малые нефтяные компании, но постепенно все подгреб под себя означенный концерн, в который вошли российские «Тюмень-нефть», сибирский банк «Гермес», Сибирская нефтяная биржа и французский «Эльф Акитен». Случайно или нет, но пост президента был свободен как раз к уходу Скокова с политической арены и ему предложен. А он не отказался. Злые языки, правда, говаривали, что Скоков, еще будучи президентом России, круто лоббировал в пользу концерна. Но что нам злые языки! В России было и будет: не пойман — не вор.

Скоков был сильным главой страны. Ильин так считал. Скоков правил жестко — в политике, но вольно — в экономике. Скоков знал все, поспевал ко всему, при нем Россия закончила митинговать и принялась работать. Скоков не случайно подчинил именно себе гебистов, полицию и армию. Он-то понимал могущество информации, помноженной на силу. И при нем все эти ведомства — особенно гебистское, оно его любимым было, — расцвели пышным цветом и обрели тайную и всеохватную власть.

Что Ильин на собственной шкуре испытал.

Невесть откуда взявшееся солнце вкрадчиво проникло сквозь оконные стекла, сквозь желтые в синюю клетку занавески на окнах, проникло и странно осветило ресторанчик и его посетителей, будто аквариум и неподвижных рыбок в нем, а персонажи комедии дель арте застыли восковыми фигурами — тоже подсвеченные вороватым солнышком. Ну, им-то оно — в самую жилу, в самый цвет, они будто и ждали его, а может, и впрямь ждали, поскольку вся эта странноватая картиночка виделась Ильину довольно-таки инфернальной: вот, значица, тебе сцена, вот тебе актеры, а вот тебе, как и положено, свет рампы чудно загорелся.

— А может, это не солнце никакое, — сказал прагматичный Ангел, — а может, это вовсе фонарь на столбе в окно фугачит, когда надо.

— Может, — машинально согласился Ильин. Не до Ангела ему сейчас было, не до его ловких умозаключений. Смотрел он по сторонам и видел словно загипнотизированных зрелищем людишек сокольнических. Вот пожилая пара, она — седые взбитые волосы, золотые очки, пергаментная кожа, чуть тронутая румянами, он — лысина, кавалергардские усы, стеклянный глаз голубого колера… А вот и молодожены — влюбленные — счастливые — лупоглазые — восторженные — небогатые — голодные-в-середине-дня… А вот и рокеры — в косой коже, в цветных «банданно» на лбах, пахнут сталью мотобайков «кавасаки», резиной «мишлен», бензином «супер», пылью муниципальных автобанов… А вот и две старые девы, вечные девушки, толстая и тонкая, смелая и тихая, умная и глупая, обе на эскалоп позарились, на сочный дойче эскалопчик с итальяниш зрелищем вприглядку… А вот и еще парочка, баран да ярочка, два монстроидальных спортсмена-любителя, крутые качки, не исключено — гомосеки… А вот двое московских «яппи», двое умников с атташе-кейсами между ног, будто в кейсах тех — сверхсекретные проекты, каждый по мильену марок, зажимают кейсы хилыми икрами, сейчас кончат от напряга…

И что же их всех по двое, в некой неге подумал Ильин, что ж за магическая цифра «2» свела их в прелестной «Лорелее» в ожидании чуда или…

— Или, — сказал по-прежнему прагматичный Ангел. — А не стучат ли они, не аккомпанируют ли на рояле в известной всему миру конторе, а, Ильин мой умиленный, потумкай, потумкай, а я погожу.

— Нет, — возразил Ильин, — быть того не может. Это искусство, тебе не понять, это великая сила искусства.