— За то, что ты был, — подвела итог умная Инка, и все согласно закивали. — За то, что ты всем нам дал надежду.

— Неправда! — Истомин вскочил со скамейки и прошелся в быстром слаломе между сидящими тут и там дамами. — Я никому никаких надежд не давал. Я был — и все.

— «Ка-аким ты бы-ыл…» — пропела Наташа, и все хором подхватили: — «Таки-им оста-ался…»

— Стойте, — сказала умная Инка. — Шутки в сторону. Ты у нас ба-альшой моралист, Истомин, ты всех кругом учишь без сна и отдыха. Но разве ты имеешь право учить?.. Да, я помню Суздаль, лето, старуху с ведрами. Я помню, как мы бегали за парным молоком, и пили его, и ты пролил его на рубаху, и ужасно взволновался, расстроился, и я полдня стирала ее, отстирывала пятна, а ты ходил мрачный и говорил, что у тебя редсовет в издательстве, что тебе еще утром надо было смотаться в Москву и что тебе, конечно, плевать на рубаху, но как ты объяснишь жене происхождение пятен… А я слушала и терла, слушала и терла. И оттерла. И ты сразу подобрел, расцвел, и оказалось, что никуда ты не спешишь, и что со мной тебе прекрасно, и ты благодарен мне за эту поездку… А я уже ничего не могла…

— И я помню, — вступила в разговор Лена, — как мы клеили обои. Ты тогда пошел к директору магазина, подарил ему свою книгу с автографом, а он тебе отвалил царские обои — из подкожных запасов… Я мазала их клеем — нарезанные куски, а ты стоял на стремянке и присобачивал их к стенке… Потом мы лопали холодный, со льдом, свекольник — на столе, на газете, и было солнечно-солнечно, и было странное ощущение дома. А потом ты ушел…

— Но я же вернулся. И еще раз, и еще… — защищался Истомин.

— Пока не наскучило. Тебе, тебе… А я, дура, поверила, что тебе не наскучит никогда…

— Я этого не говорил!

— Ты этого не говорил, а я разнюнилась…

— Кто ж в том виноват? — резонно спросил Истомин.

— В том, что я дура?.. Папа с мамой, наверно… Ты, Истомин, в другом виноват. Ты отлично знал, что я дура, что все бабы легко дуреют, когда к ним относятся по-человечески, и воспользовался этим. Ты профессиональный обманщик, Истомин.

— Ну знаешь что! — возмутился Истомин. — Выходит, какой-нибудь фотограф, который мальчонке обещает птичку, тоже, по-твоему, обманщик и негодяй.

— Хорошее сравнение, Истомин, — кивнула Лена. — Ты умный мужик, одно слово — писатель… Мы все здесь, — она обвела рукой групповой портрет на поляне, — до сих пор ждем обещанную птичку.

А тут и Оля из Красноярска слово взяла:

— Сейчас ты скажешь, что никакой птички не обещал, верно?

— Не обещал, — упрямо заявил Истомин.

— Зачем же ты мне врал, что из меня выйдет толк?

— Я не врал. Я предполагал лучшее.

— Врешь. Ничего ты не предполагал. Девочка тебе понравилась, то есть я, мордочка смазливая, глазки, губки, ножки. А девочка в писатели рвется. Так ты у нас добрый, тебе слов не жалко. Помнишь, что ты мне сказал?.. «В тебе есть Божья искра, а мастерство само придет».

— Пришло? — боязливо поинтересовался Истомин, хотя ответ знал заранее. И получил его:

— Не дошло. Даже искра погасла, если и была…

— Была, была, честно, — подтвердил Истомин.

— Да врет он, врет, как всегда, — со злостью сказала Саша Калинина, мужняя жена, — не было искры.

— Сама теперь знаю… А тогда поверила, писала, как проклятая, рассказы, рассказы, в Москву их — заказным, а обратно: «Отсутствует конфликт, схематичны характеры, опубликовать не сможем». Как мордой об стол!.. И между прочим, я сама в Москву приезжала, звонила тебе сто раз. Где ты был?

— В командировке, — немедленно отпарировал Истомин. — В жаркой Африке.

— Ах ты гад, — мечтательно и сладко сказала Оля Асатурян из Красноярска, — откуда же ты знаешь, когда я тебе звонила, если я твоей жене не называлась?

— Он по параллельному аппарату слушал, — опять внесла свою лепту мужняя жена, — из жаркой Африки.

— Ты бы лучше помолчала, — обрезал ее Истомин.

— И не подумаю. Сама я здесь случайно, за компанию.

Мне от тебя ничего не требуется, счетов не предъявляю. Но вот слушаю я вас всех и думаю: за что ж мы на тебя окрысились? Ведь ты же такой добрый, такой ласковый. И молоко пил, и обои клеил, и в девочке Оле Божью искру отыскал… Мы ж тебя благодарить должны… Другие мужики рядом с тобой — плюнуть и растереть. Хамье и домостроевцы… Мы с тобой в Пицунде двадцать четыре дня вместе были, всего двадцать четыре! А я после на своего благоверного полгода без тоски смотреть не могла… Лучше бы ты тогда, на пляже, мимо прошел…

— Лучше б ты в Красноярск не приезжал, — сказала Оля.

— Лучше б нас Славка не знакомил, — сказала Лена.

— Лучше б я такси поймала, а ты бы проехал, не подвозил бы меня, — сказала Инка.

— Лучше б я в тот день в просмотровый зал не пошла, а смылась бы пораньше домой, — сказала Наташа.

— Девочки! Лапоньки! Судьи мои беспристрастные! — заорал вконец сбитый с толку Истомин. — В чем же я виноват? В том, что мимо не прошел? В том, что не бил вас, не оскорблял, не плевал в рожу, а дарил цветы, катал на машине, стихи читал? В том, что относился к вам так, как, считаю, любой мужик к любой женщине относиться должен? Тогда пардон, но я ни-че-го не пойму!..

— Получается, не я дура, а ты болван, — грубо сказала Лена Ларина, инженер-химик. — Мы тебе не доброту в упрек ставим, а то, что пустая она у тебя. Да ты и сам пустой внутри, Истомин. Интересно, сердце у тебя есть или нету, а?..

Истомин приложил руку к левой стороне груди: сердце билось ровно и сильно, как дорогой швейцарский хронометр. Было у него сердце, было и работало до сих пор без вредных перебоев. А вот в роще этой березовой нежданно-негаданно напомнило о себе: что-то душно вдруг стало, что-то воздух загустел, как черничный кисель, — хоть ложкой его ешь…

Истомин рванул ворот рубашки, вздохнул глубоко. Не к грозе ли дело, подумал он. Но небо по-прежнему было чистым, ни облачка в нем не наметилось, солнце шпарило вовсю, ветерок гулял между березами.

Старею, старею, с грустью решил Истомин, а все еще хорохорюсь, пыжусь, надуваюсь. Надо бы и о вечном подумать…

Верный «жигуленок», друг и единомышленник, издалека ржал призывно, бил копытом: пора, брат, пора. В переносном, конечно, смысле…

Ах, как хлестал ветер в лицо через опущенное стекло машины, как свистел в ушах, как студил голову, как стлался под крепкие шины «металлокорд» горячий и вязкий асфальт скоростной трассы Москва — Ярославль!..

До чего ж богата Ярославская дорога древними славными городами, а в них памятниками-старины: что ни населенный пункт — то целый сбор достопримечательностей, да еще каких!.. Автор уж и не говорит об иных — мимо просвистевших, о давешней роще, например: тоже ведь памятник… Истомин действительно не ведал, что это на него наехало.

Понадобилась всего лишь поездка в Ярославль, чтобы достигший сорокалетнего перевала герой кое над чем задумался?.. Нет, конечно, не в дороге дело, а именно в перевале, в небольшой, в сущности, круглой дате, которую Истомин почему-то очень болезненно пережил. Он готов был обеими руками подписаться под стихотворными строчками коллеги, которого, как видно, мучило нечто сходное: «До сорока вся жизнь как хмель, а в, сорок лет — похмелье». Или еще одна народная мудрость: до сорока лет на ярмарку едем, а после сорока с ярмарки возвращаемся. Едучи с ярмарки, не грех и оглянуться: а что у тебя на возу завалялось?..

Без малого триста километров от Москвы до Ярославля были для Истомина частью длинной дороги с ярмарки…

На возу у Истомина был полный порядок! Елочные блестящие игрушки лежали — одна к одной.

Но ведь в цирковых-то его делах доброта, даже елочная, отсутствует начисто, там Истомин, как писали в старых романах, строг, но справедлив. В первую очередь, заметим, строг.

Но положа руку на сердце, которого, как предположила девушка Лена, у него не было, Истомин признал, что его цирковая строгость тоже окрашена пустой добротой.