— Добро, — радостно сказала Феодосия.

И повязала голову жестким обрывком. С наслаждением вдохнув козлиное злосмрадие, Феодосья приблизилась к красному углу и опустилась на колени.

Прочитав «Отче наш», она обратилась с молитвой:

— Господи, спасибо Тебе за то, что забрал раба твоего Агея в светлое царство вечного блаженства, избавив его от страданий земной юдоли. Прости, Господи, что смею аз, недостойная раба твоя, после такой твоей милости, обратиться с еще одной просьбой. Прошу тебя дать мне мук нестерпимых для плоти, страданий, пыток, дабы усмирить тело и обратить в живой прах, дабы не мешало грешное мое тело идти душе евангельским путем. Не откажи мне в муках, Господи! Подскажи, как отяготить мне тело?

За спиной Феодосьи раздался скрип. Она обернулась. Деревянная люлька Агея тихо раскачивалась, поскрипывая веревкой о железное кольцо в потолке. Черная тень шевелилась на лавке.

— Благодарю тебя! — торопливо сказал Феодосья.

Вскочила и, отгоняя испуг, подбежала к колыбельке: на миг причудилось Феодосье, что узрит она в люльке мертвое бледное тельце… Но колода была пуста… «Откуда ж тут быть Агеюшке, живому али мертвому, коли он резвится сейчас на небесах?», — с напускной радостью громко сказала Феодосья. Вынула из люльки пуховое взголовье и покров, дабы не возникло у нее искушения в странствиях своих склонить голову на мягкую подушку, набила деревянное ложе соломой и, сняв с кольца, привязала к плечу веревкой. Затем Феодосья завернула в кусок тряпицы скляницу с мандарином, крест Истомы и вышивку небесной сферы по синему шелку, подвязав их к поясу под власяницу. Все! Даже чашки али деревянной миски не возьмет Феодосья. Коли будет при ней чашка, то всегда будет и искушение испить горячего ягодного навара либо кваса, потакая греху чревоугодия, а без чашки зачерпнет Феодосия горстью воды и тем утолит жажду. Миска тем более повлечет за собой грешное желание положить в нея каши. Нет, не надо миски, Феодосья сыта будет тем плодом, что даст ей Бог в поле и лесу. Коли Христос питался в пустыне сушеной саранчой, так Феодосии тем более грех вкушать каши, радуя ненасытную утробу. Усмирить, усмирить тело так, чтоб сделалось оно ненужной оболочкой для души. И тогда, увидев, что душа Феодосии готова к встрече с Ним, призовет ее Господь в вечное царство, где встретится она с Агеем и Истомой!.. Вот какую задачу назначила себе Феодосия. Так, с деревянной люлькой на боку, ходила она по Тотьме и окрестностям всю осень. Вставала на паперти (в церковь не входила, ибо там было чересчур уютно и тепло), на торжище и молилась. Ежели в городе было чересчур суетно, уходила в поле, под одинокую березу али сосну и там возносила молитвы, обратя взор к небесам. Особенно любила Феодосия, когда осенний ливень наполнял до краев ее люльку, наливая спину свинцовой тяжестью. Феодосья шла по размокшей дороге, вода из колыбели плескалась на чресла, но она не чувствовала холода, словно тело существовало отдельно от нее. Возвращалась в свое жилище поздно, уже в темноте. Матрена, порядком исхудавшая от эдаких лишений, принималась со слезами корить сродственницу чересчур сильным постничеством и норовила наварить похлебки, хотя бы и из одних кореньев. Но горшок стыл в печи, а Феодосья, пожевав сухарей с водой, ложилась на голую лавку, устроив поблизости мокрую колыбель с гниющей соломой. Кроме соломы в посеревшей от сырости колоде лежали несколько окоченевших тощих птенцов со скрюченными лапками, трупики которых Феодосия подбирала в лесу и поле. Оне помещались в колоду, как могущие иметь дальнее родственное отношение к Святому духу, который, как известно, слетает на землю в образе голубя. Дух от птах и соломы шел тошнотворно сладкий, но Феодосию он не смущал.

— Феодосья! — не решаясь в одиночку хлебать ество, корила Матрена и крутила носом на люльку. — Почто ты надрываешься? Ну помолилась, ну попостничала, как Богом заповедано… Как не угождай, а сын с того света не вернется! У Бога-света с начала света все доспето.

— Душу мне нужно спасти, — мерно доносилось с лавки.

— Ну и спасай, кто не дает? Душа божья, голова царская, а жопа-то своя, барская. Жопу-то почто ты морозишь? Гляди, ведь как палка худая стала, краше в гроб кладут! — бесцеремонно крестясь, приводила крепкие доводы повитуха.

— Не в теле красота, а в душе.

— Тьфу! — сердилась Матрена. — Лёжа, лёжа, и опять за то же! Прости, Господи. Ну, лежи голодная, а я ужинать стану.

Но ужиналось Матрене не в охотку, кусок прямо в глотку не лез.

— Давай, на крышу еще взлезь али на сосну, как Симеон-столпник, авось к Богу ближе станешь, авось Он тебя услышит, — громыхая посудой, басила Матрена.

Феодосья приподняла голову с лавки.

— На крышу? Али Симеон-столпник на коньке прямо сидел?

— Не сидел, а стоял. Восемьдесят лет простоял на столпе высотой в сорок локтей.

Феодосья широко раскрыла глаза:

— Расскажи, баба Матрена.

Матрена, в грамоте справлявшаяся лишь с чтением по складам заговоров и рецептов зелий, обладала меж тем тьмой экзотических сведений. Наложив себе в миску вареных кореньев под молчаливым предлогом богоугодного рассказа, она ворчливо принялась баять.

— А се… Бысть святой преподобный Симеон-столпник Сирийский. И поселился он в монастыре. И решил мучить тело свое, дабы приблизиться к Богу. Подвязал рубище веревкой, сплетенной из финиковых ветвей, и не менял его тридцать лет и три года.

С датой Матрена маленько прилгнула. Ну, да кто обращает внимание на этакие мелочи, когда дело касается житий святых.

— Ветви сии, а финик сиречь сосна сирийская, колючая, воткнулись в мясо Симеону. Плоть под веревкой загнила. — Матрена подложила добавки в миску. — Заползали в ней черви. И пошла от того гноя воня злая по всему монастырю. Монахи обозлились и подали жалобу. Ну, Симеона и изгнали из стен. И в колодце с гадами он жил. И на гноище жил…

— Господи, да как же это? — опечалилась Феодосья. — За что изгнали его?!

— Добрые люди…

При сих словесах Матрена хлюпнула носом и утерла правый глаз, как бы внося себя в список тех людей.

— …добрые люди возвели Симеону, дай Бог ему здоровья, из камня столп высотою в шесть локтей. И простоял он на столпе, молясь, четыре года. После возвел Симеон столп высотой уж в двадцать два локтя. Ну и так все выше и выше…

Матрена доскребла миску, дожевала хлеб и откинулась к стене, смежив зенки…

Феодосья немигая глядела на потолок, освещенный пламенем свечи. На потолке струилась зноем горячая сирийская пустыня. Одинокий колючий финик, похожий на елку, стоял на холме. И белела выжженным обкрошившимся камнем высокая неровная башня с маленькой фигуркой на вершине.

Ах, почто Матрена набаяла сию историю? Утром Феодосия покрепче перевязала веревку люльки на плече и молча, не слушая воплей повитухи, ушла в осеннюю темень. Вечером она не вернулась. Матрена прождала три дня, плача, закрыла избу и вернулась в дом Строгоновых, где Мария должна была разродиться вторым чадцем.

— Юродивые, это семя святое, — тепло промолвил отец Нифонт, уповая поставить точку в прениях отца Логгина, с утра докучавшего коллеге пламенной лекцией о блаженных и юродивых Христа ради.

Возбудителем речей отца Логгина стала встреченная им на паперти Феодосья. Она всю ночь простояла на ступенях церкви, проникновенно и сосредоточенно молясь. Отец Логгин вовсе не алкал столкнуться с блаженной Феодосьей, или, как ее теперь звали в Тотьме, дуркой безпохотной, ибо побаивался ее неожиданных умовредных выкриков. Так родитель, выпестовавший кровожадное дитя, сам же и опасается его, и, в конце концов, облегченно вздыхает, когда чадо сгинет с глаз долой.

— Фу ты! — слегка отпрянул отец Логгин, когда в углу крыльца церкви Крестовоздвиженья шевельнулась бесформенная фигура во власяном отрепье и сапогах, слепленных из навоза. Сперва-то отцу Логгину приблазилось, что на крыльце укрылся медведь-шатун, тощий и изможденный зимними хождениями. Однако, зашевелившись, медвежий горб оказался деревянной люлькой.