Больше говорить мне было нечего. На этом и кончилась наша ссора, если ее можно назвать ссорою.
Немного остепенился, как переродилась наша семья. Идем в кино или читаем книги. Но это счастье быстро улетучилось, т. к. он снова запил и уже ежедневно. Спрашиваю: «На что ты пьешь?» — «А твое какое дело? Люди поят». Однако меня провести трудно, да и люди подсказывали, что он какими-то путями с шоферами заодно продает уголь. На эти деньги пьют. Я серьезно предупредила его: «Смотри, если ты сядешь, я тебе горелой корки не понесу. Отчего ты занялся такими подлыми делами, что у тебя есть нечего или раздетый ходишь? Да ты подумай о семье, если уж себя не жалеешь. У тебя два сына, которые берут пример с тебя». Он отвечал: «Не твое дело. Я ничего такого но делаю, можешь не шипеть».
Сбылись мои предчувствия. Смотрю, приносят повестку в нарсуд. «Что, заработал?» — спрашиваю его. Он молчит, а Володя говорит: «Папка, а помнишь, как мама плакала, просила, чтобы ты не ездил на машине?» Он, что зверь, глянул на Володю и матерком, как на взрослого: что, мол, обрадовался? Опять же я вступилась: «Чего же ты ребенка лаешь, зверюга ты, не человек, он правду тебе говорит, мало ли тебе говорено было, но ты напиться хотел досыта. Теперь я вижу, что ты напился и семью напоил». Как мы переживали! И каждый в одиночку. Я ругала себя, что не предупредила хотя бы местный комитет, чтобы они его образумили. Он переживал, зная, что делал несправедливо, его мучила совесть, но он молчал. Дети, видя наше натянутое настроение, тоже молчали. Даже разговаривали вполголоса, как вроде боялись кого разбудить. Дожили до решающего дня. Надо ехать на суд. Смотрю, одевается мой Степан в рабочую спецуру. Сразу подумала, что он готовится остаться там. Мне очень тяжело было, но я убеждала себя, что надо крепиться, он же был предупрежден и делал все умышленно. По приезду в нарсуд я взяла защитника. Когда начался суд, тогда мне пришло в голову, что сейчас осудят и поведут, а он дома ничего не ел и с собой нет ничего. Судьи ушли на совещание, а я не знаю, что делать: или бежать в магазин, иди ждать решения. Ох, как страшен этот суд! Вот, думаю, он со мной, а через какие-то полчаса он будет под стражей и только потому, что хотел быть пьяным. Выходят судьи, читают приговор. Долго читал, и я ничего не могла понять, потом зачитал: «Год двадцать пять процентов в пользу производства». Сразу легче дышать стало. И почувствовала, что в желудке пусто, вроде есть захотелось. На суд шли наверное с час, а оттуда за двадцать минут добежали до автобусной остановки. В этот год Степана часто стали отправлять в командировку за запчастями. Однажды его отправили, а у меня приступ аппендицита, кое-как доплелась я до стационара. Там сделали мне операцию. Прошло три дня, а ко мне никто не идет. Дома яйца, сало, молоко берут у соседей. Но про меня, видно, забыли. Написала я запись со знакомой. Прошу Володю: «Милый сынок, сходи к Тасе, возьми молока, положи в банку полулитровую яиц сырых и попроси дядю Ганю, чтобы он тебя привез ко мне». Яша сало и молоко покупал у соседей. Он так и сделал. Только вместо поллитровой положил яйца в литровую банку и когда ехал на мотоцикле, все поколотил. Трудно было перебороть мне свое волнение, когда я увидела Володю с соседом. Как не боролась, а все же расплакалась. Потом переборола свои слезы. «Что же вы, обрадовались, что меня дома нет? Даже молока не можете принести». Вижу, что у него губешки дрожат, и он тоже старается перебороть слезы. Я перестала обращаться к нему, чтобы он успокоился. Стала разглядывать, что привез. «Ох, сын, мой сын! В банке у тебя не яйца, а яичница. Ты уж попроси бабку, пусть она сжарит на молоке и привезет, а мне на сегодня хватит молока. Где же отец? Пьет, наверное?» Володя отрицательно покачал головой и тихо сказал, что он в командировке. Тогда я совсем успокоилась. Какой спрос с детей! Я поблагодарила соседа, поцеловала Володю и они поехали. Мне даже легче стало, я почувствовала свое выздоровление. На второй день приехала мать. Она привезла яичницу, сахару и еще кое-что, но мне даже не хотелось брать, потому что это принесено все было насильно, почти по приказу. А тут остались считанные дни до выписки.
Когда меня выписали, врач строго предупредил не отпускать меня одну. Но разве хватит мне терпения ждать неизвестно кого и откуда. Я уговорила старшую сестру, что пойду очень тихо, а живот затяну большим платком. После обеда сестра согласилась. Помогла подвязать живот и проводила. У дома меня встретили дети. В доме грязно. Печь сковырена. Даже живым не пахнет. Только в этот день вспомнила обо мне сестра. Принесла молока и печенья. Дома Володя рассказал всю правду. «Когда, — говорит, — вы ушли, папка в этот день не уехал. Он пил три дня подряд, а потом уехал в командировку». Обидно было слушать, но это была правда. Совместно с детьми навели в доме порядок. Сготовили ужин, а, поужинав, легли спать. На утро приходит мать: «Давай купим на двоих». Я говорю: «Денег нет и мне поддержаться надо». «Ну, говорит, — займи». Я заняла четыре сотни. Она доплатила тысячу сто.
Сена накосили только три воза. Пришлось покупать, один воз купили у зятя, отдали пятьсот рублей; второй воз — у соседей, еще пятьсот рублей. К весне еще полвоза пришлось покупать, за двести пятьдесят. И все покупаем мы со Степаном. Отелилась корова в марте, дело пошло веселее. Молочко, варенец и кашу сваришь в молоке и в борщ сметанки подложишь.
Дети в пионерлагерь пожелали, нас осталось трое. Мать когда брала домой молоко, а когда и у нас ела, но всем хватало. Подошел сенокос, я пошла к матери: «Ты, — говорю, — мама, найди людей скосить сено, а сколько будет стоить, я уплачу хоть сейчас». Она ответила, что все сделает.
Я через недельку опять пошла к ней, но она крикнула мне со злом: «Что ты пристала? Выкошу без вас». Ну, я думала, выкосит, а потом подскажет. Вскоре слышу, что мать корову продавать собирается. Опять согласилась; что ж, продаст, деньги разделим и ладно. Приходим домой в конце августа, нашей коровы нет. «Где корова?» — спрашивает у детей, а они отвечают: «Ее баба продала». Степан зашумел, признаться, и мне эта новость не понравилась, но я сумела успокоить себя и его: «Вот, — говорю, — она получит деньги и отдаст». Она получила деньги и положила на книжку. Крепко психанул Степан, собирался разгромить материну хату, но я опять уговорила: «Степа, не шуми, не расстраивай сам себя, пусть она их берет и пусть живет как хочет. Я ее с сегодняшнего дня не считаю, что она нам мать. Если бы ей нужны были деньги, мы бы отдали ее долю. А если б ухаживала за коровой, мы платили бы ежемесячно. Она самая сытая была бы и мы с молоком».
Мы стали как чужие. Но подошла зима, а я знаю, что у матери топиться нечем. И во мне все жалость ноет. Стала я просить, чтобы Степан выписал и привез. Хоть и поругал он меня, а все же привез.
И опять потекла наша жизнь. Подошла весна, посадили огород, все как надо. Второго июня справила свои именины: мне исполнилось тридцать пять лет. Гостей было немного, но все веселые. Пошутили, повеселились и разошлись. Восьмого июня утром рано я побежала садить огурцы. И так быстро таскала землю, подсыпала перегной, что сердце радовалось этой работой.
Оставалось пять лунок. Только я подняла последний мешок с перегноем и сразу села. Соседка огурцы досадила, но меня как сковало. И план моей работы остался не выполненным.
Я пошла в больницу, мне дали больничный, назначили на кварц. Но кварц мне не помог. А тут сам как сбесился: пьет и пьет, а я все больше расстраиваюсь, может, поэтому и состояние мое ухудшилось. Я уже не могла ходить. Тогда меня назначили на блокаду. Как машинкой прошили мою поясницу. Когда я поднялась, меня сестра предупредила: посидите с часок на диване, может кружиться голова.
Но я не послушала. Выйдя из процедурной, я почувствовала только тупую боль. Подумала: пока посижу, новокаин отойдет, больнее будет, лучше надо поскорее домой добираться. Я спустилась вниз, но только вышла за поликлинику, в глазах стало темнеть, ноги не слушаются. Я хочу вперед, а у меня получается куда-то в сторону. Доплелась кое-как до забора, поймалась руками и думаю, вот посмотрят на меня со стороны, скажут: пьяная. Постояла минут двадцать, вроде, в глазах посветлее стало. Я тихонько пошла до станции «Северный». Стоит начальник станции Беляев и начальник ПТУ Полетаев. Беляев поздоровался, а Полетаев даже не повернулся. Я почувствовала обиду, что так отнесся Полетаев. Мне стало понятно, что человек нужен когда он работает. «Пока я работала, я была нужна, все, а теперь даже не замечают. Нет, я не сдамся. Я еще поработаю и не один год».
