Я стала задумываться, как отвлечь Степана от разных попоек. Вот, муженек, — заявляю ему, — ты случайные выпивки брось. А пятнадцатого февраля тебе будет двадцать семь лет, давай подготовим и отметим твой день рождения чин чином. Созовем всех твоих друзей и повеселимся. Так и порешили.
Компания собралась очень веселая, что действительно порадовало моего Степана. Потом и нас стали приглашать и уже не Степкой стали называть, как его звали от мала до стара, а Степаном. Но и это не отучило его от частых выпивок. Мне надоело все. Я не знала, что делать. Мать его тоже стала пьянствовать по вечерам. Я набралась терпения и молчала. Как-то он сам заметил, что она подавала подружке, и поднял шум.
Так и то я виновата оказалась, хотя меня в этот день и дома не было. «Это она, — говорит мне, — подзюкала его, чтобы он следил». Дня через два после их ссоры, я дежурила в день, Степан должен был дежурить сутки, а в виду поломки трактора он вернулся, дождал меня и мы пошли. Пришли домой, но не можем достучаться. Оказалось, мать, зная что Степан не придет, а меня она мало понимала, ушла и гуляет. Мы долго стучали. Наконец, проснулся Володя. А на утро Степан поднял такую бучу, что хоть уши затыкай. И в это время пришла женщина, тоже с обидой. «Если ты сын, так укроти свою мать, а то все равно ей голову отвернем». И это уже не первая женщина. Он вовсе из себя вышел: «Вот что, мать, если хочешь жить, то ты ходить дольше восьми часов вечера никуда не будешь». Тут она насулила ему в хвост и в гриву. Тогда он говорит: «Иди на все четыре, чтобы люди знали, что ты у меня не живешь и предупреждать меня не будут, а если дадут выволочку, на меня не надейся, я за такие проделки за тебя заступаться не буду». Мать ушла. Остались мы одни, но мне от этого не полегчало. То хоть мать помогала, а то вовсе одна. Надо постирать, помыть, сварить, накормить. И если в день, так и на день приготовить. И все бы это я делала с радостью, если бы сам хоть маленько остепенился. Не работа меня сбивала с ног, а беспокойная, безрадостная жизнь. Дети понимали, что мне тяжело, они старались порадовать меня.
Иногда моют полы, полют в огороде, но эта радость не может скинуть с меня тяжесть, под которой я начала сутулиться. Хоть бы, напившись, улегся спокойно, а то приходит и начинает: то его разуй, то раздень. Возьмешься, кричит: не тронь. Я его уговариваю, а у самой сжимает все в груди. Думаю, была бы во мне сила, я бы тебе наклала, сколько бы влезло, за все твои представления.
Мало того, что на нервы действует, так еще и в хате не вздохнешь. Все брюки и портянки хоть выжми. И на постель ляжет, так же поплывет. Стану говорить, опять же по-хорошему: «Пойми ты меня, так жить невозможно. Если тебе хочется до безумия напиваться и ты имеешь в этом удовольствие, так нам нет никакого удовольствия дышать воздухом, который насыщен ароматом твоей мочи. Ты приходишь грязный, не умываешься, лезешь на постель, где же она будет чистая? При всем своем желании я не смогу держать постель в надлежащем порядке, потому что ты почти ежедневно пьян. А поэтому и мне приходится спать с тобой в этом грязном вонючем логове». Нет, ничего не доходило до его сознания. Я чувствовала, по своему организму, что меня вся эта безотрадная жизнь доводит до безумия. Я начинала писать, чтобы отвлечься, и у меня появились стихи. «Я знаю то, что ты любимый, что с малых лет живешь любя. И ты живешь не замечаешь, что я терзаю себя зря. Морщинки уж лицо покрыли, но сердцу это ни к чему. Года ушли и все прожито. Положить бы конец всему. Вот почему-то ты в груди, мне от тебя уж не уйти. Но все же лучшее прожито. Все детство, юность и мечты. О! Боже мой! Как бьется сердце, ему уж тесно во груди. И чем себя мне успокоить, чтоб отдохнуть в своем пути? Зачем я вспоминаю юность? Напрасны воспоминанья те, прошли года, их не воротишь. Возможно лишь вернуть во сне. Во сне нам можно стать младыми. Любить, любимого встречать, а наяву уж постарели, о прошлом можно помечтать. Один лишь ты виновен в этом, что я блажна, хожу, что тень и с сердцем справиться не в силах, слабею больше каждый день. Чем залечить мне свое сердце? В нем рана очень глубока. Как трудно без любви на свете, так жить придется до конца».
Я дома стараюсь приготовить обед повкуснее. Сделаю полностью уборку в квартире и привожу себя в порядок. Все это делается с желанием порадовать мужа. И чтобы он понял, как его ждут дома. Но он заявляется полумертвый. Вот и падают мои руки, а в душе полное разочарование. Опять же преодолеваю все невзгоды и убеждаю себя, что крылья опускать не нужно. Надо, как это ни трудно, смотреть на все с холодком, может, так скорее поймет. Не стала я бегать за трактором и за ним в то время, когда он получает деньги. Мне все это надоело.
Я узнала, что он вновь напился и на тракторе влез в овраг. Мимо ехал его начальник и увидел его брошенный трактор. Вскоре сняли его с трактора и сказали, что выгонят по Указу. Меня это встревожило. Я просила Русакова, чтобы заменили такое наказание другим, но он не согласился. Тогда я написала заявление, от имени Степана на конфликтную комиссию. Их решение отправила в райком союза угольщиков, решения райкома в нарсуд. Нарсуд обязал Русакова принять на свое место Степана и уплатить за то, что он не работал на тракторе. Так как трактор Русаков видел, а Степана не видел. Вот и пришлось ему покориться, взять Степана на работу, но меж ними завязалось зло. Однажды в сумерки заходит мать. «Иди, — говорит, — он у Чепиковых пьет». Но я спокойно ответила: «Если у него есть семья и он дорожит ею, то он сам придет». Мать в недоумении поглядела: «Так ведь он с деньгами!» Я знаю, и он знает, что делает, я за ним не пойду. И не пошла.
Он пришел в третьем часу, подал мне уцелевшие деньги. Снял с себя мокрые брюки. Я молча подала чистое сухое белье. Он уснул. Утром, как всегда, завтрак готов, и во время завтрака я спросила: «Сколько получил?» Он ответил: «Девятьсот пятьдесят». И на этом весь разговор. Конечно, я ему не поверила и решила проверить его в расчетном столе. Я работала в день и во время дежурства позвонила, но особа в расчетном столе, видно, была не в духа. Она крикнула мне, что всем женам ей отвечать нет времени. Тогда я еще тише спросила: «Вы давно работаете?». Она отвечает: «Да». «Так ведь сколько существует разрез, я позвонила вам в первый и, возможно, последний раз. Я такая же женщина и работаю так же, как вы. Я побеспокоила вас потому, что хочу узнать совесть своего мужа». Она выслушала меня и уже по-хорошему ответила, что Чистяков получил тысячу сто пятьдесят. Я поблагодарила и положила трубку.
Ничего ему не сказала, оставила до удобного момента. Подходил наш праздник, восьмое марта. Внимательные мужья готовили подарки для жен. Но моему и в голову не приходило что-нибудь подарить мне. Меня наградила моя честная, безупречная работа. Мое управление представило меня к министерской награде, что я и получила. Это был значок «Отличница Социалистического соревнования угольной промышленности».
В этом году уже отгружала свой уголь Кедровка. Развитие путей маленькое, на одном пути две погрузочных точки. Чтобы дать возможность грузить, нужно было стоять и махать руками, как сумасшедший. Бутовку пустишь по первому пути, а Кедровы по второму, а контрольного нет. Вот и мечешь икру. Бутовке кричишь: «Тяни. Я — Кедровка». «Подожди». А в станции селектор звонками разбивают, начинает диспетчер спрашивать: «Сколько тракторов?
Какое обеспечение? Как настроены к погрузке?» Через несколько минут звонит старший диспетчер, потом начальник грузовой службы, ответственный дежурный, начальник движения, инженер и сам начальник управления. А у нас не только работы, им всем отчитываться. Нужно выписать накладные, списать номера и проверить порожняк, взять адреса у углесбыта, взвешать вагоны, завизировать накладные в ОТК. И все это должен делать один дежурный, так как у нас не весь штат укомплектован. Я стала сдавать. Я говорю начальнику станции: у меня не хватает сил справиться с работой. Почему не набирает дополнительных людей? Он отвечает: «Подавай заявление, рассчитывайся». Меня это обидело. И как же вы можете так говорить, неужели вы думаете, что только мне не под силу? Нет! Я вам не поверю, что нельзя найти правды. Я уверена, что наш оклад должен повыситься, ведь 550 рублей платили тогда, когда погрузка была в сутки 500–700 тонн. Написала я письмо в редакцию «Кузбасса», где описала все подробно. Не знаю, я не видела, был у нас корреспондент или не был. Но я быстро получила ответ, там было написано: техничка и весов-щик будут у вас не позднее как через полмесяца. Стрелочники будут в каждую смену, оклад повысят. Радостью моей были обрадованы все дежурные. А то уже дошло до того, что даже после смены не хотелось ни есть, ни спать. Ходишь, как дурной, в ушах звонят телефоны, голова шумит от непосильного напряжения. Мало этого, дома добавишь: придешь, а он пьяный, начинает придираться, что есть ему не приготовила. Подавляя свой гнев, я отвечаю, что сейчас все будет готово. Быстренько поджариваю картошку, созвала детей, сели за стол. Он же подходит и выхватывает ложку, несмотря на то, что ложек хватало на столе без этой. Обидно и даже очень, но чтобы дети могли поесть нормально, я вылезала из-за стола. Но сколько же надо силы воли, чтобы выдержать такое. Его поступок такой подлый, что нет слов объяснить. Он прекрасно знал, что я уже и без этого еле держусь на ногах. Когда он протрезвился, я предъявила требование: или пей водку и уходи от меня, или живи со мной, но брось пить водку. Я сказала, что он низок в своих поступках. «Ты же, — говорю, — мужчина, на вид очень сильный, смелый, а душонка в тебе хуже слабой женщины. Смотри, что ты делаешь: работаешь, зарабатываешь, а правду сказать не смеешь. Потому что поступок твой низок. Ты скрываешь деньги не от меня, а от самого себя, от своих детей, т. к. у нас с тобой в семье окромя детей, нет никого. А ты если умеешь честно заработать деньги, так сумей и привести деньги в дело, ведь не так уж легко они тебе достаются, чтобы поить всех, кто бы ни попал па пути. Почему я не скрываю ни одной копейки от тебя? А мне вполне можно скрывать, т. к. у нас дают и премии, и за маршруты. Но я этого не делала и делать не собираюсь. Я знаю, что тебя обманывать — значит, себя обманывать. А ты думаешь только о себе, ты знаешь, что поесть тебе всегда будет. Ты никогда не думал о том, что тот, кто идет с тобой одним жизненным путем, у того не под силу ноша. Ведь можно же понять, как тяжело твоему другу, который предан тебе до последней капли крови. А ты не хочешь взглянуть, ты живешь слепо, тебе хорошо и ладно. Нет, Степан, поймешь ты меня, но будет поздно».
