— У нее были подруги?

— Какие сейчас подруги-друзья, вы сами знаете. Интересов и особых привязанностей за Кирой я не замечал — театры она категорически отвергала, иногда звала знакомых в ресторан, выезжала с кем-то за город, бывала за границей — в Голландии, Германии, Франции, в прошлом году летом — в Арабских Эмиратах. Посещала массажный кабинет… В общем, вела жизнь праздную, но удовольствия от нее, похоже, не получала.

— А родственники?

— Сама она родом из Пензы, там сейчас живет ее отчим — у него уже другая семья, он Киру никогда не любил и не признавал, даже на похороны не приехал.

— Он знал о том, что она умерла?

— Кирин брат Егор — он переехал в Воронеж и живет сейчас там, да вы его видели на похоронах в понедельник — сообщил.

Кокорин вновь сделал паузу на ведение протокола. Правдивость показаний Богдановича в той части, которая касалась его жены, сомнений не вызывала, постепенно вырисовывался ее психологический портрет: жила с отчимом, значит, непростые взаимоотношения в семье не могли не сказаться на ней; затем — неудачное замужество, супружеские измены — снова травма; потеря работы, отвращение ко всему ненастоящему, фальшивому, театру в том числе и, наконец, второе замужество. В тридцать лет одинокая женщина находит прибежище, начинает новую жизнь, но вдруг оказывается, что и этот человек ее обманывал, и она уже не в состоянии видеть в нем родного, она видит в нем насильника и обманщика, нечистоплотного торгаша. Все, что было в ее биографии подлого и лживого, наслаивается, она теряет веру, отчаянно пытается жить той жизнью, которую навязывает ей Богданович, тратит деньги на приобретение подруг, но понимает, что такой дружбе грош цена, и продолжает оставаться одинокой, какой и прожила всю жизнь, несмотря на обилие знакомств и наличие семьи.

— В ваше отсутствие Кира Михайловна брала деньги?

— Там не хватает полутора тысяч долларов.

— Часть из них вам вернули?

— Триста сорок тысяч в российских рублях.

— Знаете, куда она потратила остальные?

Богданович кивнул:

— На частного сыщика, который обнаружил ее… мертвой.

— Вы с ним разговаривали?

— Сегодня по телефону. Он не сказал, какое именно поручение она ему дала.

— Подобные сделки утрачивают конфиденциальность со смертью клиента, но только в отношениях с органами надзора и охраны правопорядка. Для всех остальных, тем более лиц, которым предъявлено обвинение, это пока остается тайной в интересах следствия. — Кокорину показалось, что Богданович вот-вот грохнется в обморок: лицо его стало мертвенно-бледным, он вынул платок и стал отирать лицо, ожидая подвоха, но все же не решаясь задать вопрос, который мог ему подсказать, как вести себя дальше.

— Я понимаю, — проговорил он едва слышно, — понимаю. Для меня это не тайна, Алексей Михайлович.

— Вот как?

— Если можно, стакан водички, пожалуйста…

Кокорин подошел к маленькому холодильнику «Снайге» в противоположном углу, достал бутылку «Ессентуков».

— Я нервничаю, — продолжал Богданович. — Нервничаю от двусмысленности ситуации. Хочу, чтобы вы меня поняли: она умерла… Застрелилась или ее убили, тут уж не мне разбираться… А я — без пяти минут на скамье подсудимых. Я виноват во всем, виноват, и не ищу никаких оправданий…

Кокорин поднес ему стакан с шипящей водой, Богданович благодарно кивнул и выпил залпом.

— Спасибо.

«У него очень крепкие нервы, — думал Кокорин. — И ноль раскаяния. В колонии насильников не жалуют. Пять лет унижений, побоев, потом — пересмотр дела с помощью Рознера. Целое состояние! Его нужно иметь… Конфискации не было, значит, деньги, которые он наворовал до посадки, у кого-то хранились, а потом сработали. После освобождения — бизнес: от снабженца в продторге до генерального директора. Знакомства, связи, женитьба на актрисе — нищей, неустроенной, вздорной. Трудно поверить, что это была любовь. На любовь этот торгаш едва ли способен. А тогда что?..»

— Вы ее любили, свою жену, Леонтий Борисович? — допечатав страницу до конца, спросил он так, словно это и не допрос был вовсе, а мальчишник.

— Конечно. — На лице Богдановича — удивление, изумление даже. И растерянность: он ведь дал точную посылку, заявив, что знает, зачем Кира обращалась к детективу. А следователь — о другом, совершенно о другом. — Я ее любил, я делал все, чтобы к ней пришло душевное равновесие. Поговорите с моими сослуживцами, они не раз становились свидетелями, как я гасил пожар, который она так и норовила распалить в присутственных местах. Но я молчал и терпел, помня свою вину, молчал и терпел, надеясь, что все образуется и она поймет…

Он замолчал, почувствовав, что следователь не слишком ему верит: Кокорин сидел, подперев большим пальцем подбородок и скрестив руки на груди, и смотрел на подследственного, будто тот был распят иголками на предметном стеклышке микроскопа.

— Извините, мне трудно рассказывать о чувствах следователю прокуратуры.

— Вы всегда хранили пистолет в столе?

— Нет. Иногда я брал его с собой. Иногда держал в сейфе.

— Кира Михайловна знала, что в доме есть оружие?

— Разумеется.

— Вы никогда не замечали за ней склонности к самоубийству?

— Ведете к тому, что я оставил ей пистолет умышленно? — ухмыльнулся Богданович.

— К чему я веду, к тому и приведу, Леонтий Борисыч, — сдерживая раздражение, прикурил сигарету Кокорин. — Отвечайте на вопрос.

— Да, я замечал… Она мне угрожала этим, и неоднократно. Я совал ей пистолет: на, застрелись! Застрелись!.. У меня обойма была с холостыми патронами, специально для нее держал. И когда она начинала кричать, что выбросится из окна, я распахивал окно, а когда кричала, что повесится, я доставал из кладовой веревку: выбрасывайся, вешайся, стреляйся!..

— То есть вы были уверены, что она этого не сделает?

— Не был уверен. Не был! Я тоже живой человек, и у меня тоже есть запас прочности. Иногда он иссякал.

— Не проще ли было развестись?

— Мне что, опять рассказывать о своей любви? Увольте, не стану. Надежда во мне не угасла, а она, как известно, умирает последней: я до последнего надеялся, что Кира перебесится. Небезосновательно, надо сказать: в последнюю неделю у нас скандалов не было — напротив, мир и порядок, мы даже побывали на даче накануне, она проводила меня на вокзал. Я уехал с легким сердцем — думал, смирилась, успокоилась, теперь заживем.

— Вы сказали, что вам известно, с чем она обращалась к детективу?

— Я сказал, что догадываюсь.

— Отмотать кассету в магнитофоне? — потянулся к кнопке Кокорин.

— Не надо, я помню. Да, для меня не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… Это та женщина… В общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…

— Вы с ней разговаривали?

— Нет.

— Но уверены, что звонила она?

— Она или ее сестра. Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию.

— Вы говорили, что было три звонка?

— До того, как я все рассказал Кире. Потом они повторялись еще и еще.

— А почему вы не хотели подключить к этому милицию?

— Это бессмысленно. Типичный шантаж, вымогательство. Вороновы знали, что я не «клюну» на это, а болезненная реакция Киры их обнадеживала. Они рассчитывали получить деньги с нее, а не с меня. И она собиралась встретиться с ними, но я категорически препятствовал этому. Я понес наказание. Пять лет каторги — вполне достаточно. Тем более что Люсьен оболгала меня, показав на суде, будто я угрожал убийством. О своих финансовых притязаниях она впрямую не говорила, если бы милиции стал известен абонент — хотя я более чем уверен, что звонили из автомата, — она бы не понесла никакого наказания. Разве что за телефонное хулиганство. Глупо. Я объяснил Кире, что она не должна реагировать на эти звонки, кажется, мне удалось ее убедить не обращаться в милицию. Тогда она вычитала в какой-то газете об этом агентстве… «Шериф», кажется? Звонила, узнавала расценки — я нашел бумажку в телефонном справочнике.