Когда-то и я был художником и возводил, послушный прихоти своего дара, чудесные замки на белейших холстах, натюрморты, похожие на лики, и пейзажи, не похожие ни на что.

Я отчаивался, ликовал, искал и терял, и мир этот, где свобода и простота нравов, где вернисажи и измены неотличимы от инсталляций и перфоменсов, перестал мне быть интересен, тем более что вместе с большой свободой в галереи и мастерские пришла большая ложь.

Птица не любил этого вокзала. А кто же его любит? Потому тридцать минут, оставшиеся до электрички, решил провести в баре. Недавно он “задвинул” масло одному заинтересованному лицу и имел теперь немного денег для развлечений и аттракционов. Засидевшись за “Метаксой”, он опоздал на электричку, а так как следующую предстояло ждать час, а с автостанции через районную столицу вообще большой крюк, для сохранения непринужденного настроения нанял частника за пятьдесят тысяч рублей, и это стало в тот день едва ли не главным событием для меня, для него и для многих других людей, определило ход вещей на дни и недели вперед. И потоки времени изменили свое течение, образовали заводи и извивы, и то, что могло произойти, не случилось, а то, что случилось, изменило свой смысл.

От перрона до подъезда моего дома и в самом деле недалеко. Но Птица купил шесть бутылок “Мартовского” пива и с пакетом, несколько тяжеловатым, решил доехать прямо до подъезда. С тем чтобы, если он не застанет меня, выпить бутылку-другую на лавочке, а после отправиться на поиски, постепенно утоляя неистребимую жажду. По своей привычке он спутал подъезды, поднялся до восьмого этажа, обнаружил, что и дверь не та, и номер другой, спустился, вышел и тут-то увидел, как меня выводят и сажают. Я тоже увидел его и мотнул головой, расширяя глаза. И Птица остался стоять там, где стоял, у соседнего подъезда, и виду не подал, что сомневается. А машина его отпущенная — вот она. Здесь еще хозяин, копается в багажнике.

На шоссе Птица повел себя совершеннейшим мужчиной и следопытом. “Фордик” запомнил и углядел на обочине, верстах в семи от поселка. Велел подъехать метров на сто и остановиться. Хозяину дал еще денег и велел ждать.

Когда они поскреблись в дверь и постучали ключиком от машины, я просто-напросто открыл. Тех, что бегали за мной по озеру, в бригаде сейчас не было. Один, должно быть, подо льдом, а другой отдыхает. Всего гостей четверо. Первый остался у дверей, а трое сразу прошли в комнату. “Извини, что без приглашения, — сказал старший по команде, — чаю не предлагай, не нужно”.

Прошел в комнату и я. Сел в кресло, поднял с пола книгу. Это орфографический словарь. Я открыл его и обнаружил совершенно непонятное слово — “расщебениваться”. Что бы оно могло значить?

Двое младших чинов смотрят в окно, а командир поднимает книжку наугад, и, видно, ему попадается какая-то дурь, потому что он ее бросает вновь на пол, потом опять садится в пустое кресло. Я тем временем нахожу еще одно замечательное слово —“обындевелый”. Меня, должно быть, повезут сейчас к озерам. Туда они проторили уже дорожку. Или подальше, к дачам. Там сейчас ни души. Лес, тишина, домики. Буду лежать обындевелый и спокойный. Лишь бы горло не резали, как Леве. Бригадир поднимается, совершает путешествие по квартире, возвращается. Это мужик моего возраста. В свитерке, в джинсах. Мужик как мужик, лицо не спитое. Свежее лицо. Он смотрит на меня с сожалением и грустью.

— Пойдем.

Я встаю, словарь ставлю на полку и выхожу в коридор. Решаю надеть куртку, но командир останавливает меня: “Не надо”. Тогда я выхожу на лестничную клетку — и все остальные тоже, — запираю дверь и только в лифте обнаруживаю, что я в тапочках. Хочу вернуться, но этого мне не позволяют.

А везут меня по цивильной дороге, в сторону Питера, везут недалеко, как и предполагалось. Потом ведут под насыпь.

— Послушай меня внимательно. Не бегай и не вырывайся. Я вывез тебя на свежий воздух, поскольку здесь думать легче, а потом мы с тобой вернемся. В чем беда нынешняя? Вот эти, в пальтищах и с телефонами в руках, имеют словарный запас такой: нал, безнал, ствол. А где же других-то взять? Еще они шпарят передовицами из правительственных газет. Ничего не изменилось. Была майна-вира, теперь — нал-безнал. Алябьева безумного, когда он вещь чужую похитил, они сначала в городе упустили, потом позволили к тебе уехать. Когда вы вышли из дома вдвоем — растерялись, а затем он у них под пыткой умер. Алкоголик проклятый. А горло резали — это тебе для острастки.

— А мне ты что отрежешь?

— Ты слушай и не перебивай. А чтобы тебе легче было меня не перебивать, прогуляйся вот в этом направлении, недалеко.

Я иду недалеко, до дренажной канавы, где лежит труп красивой женщины Альмиры и труп того, кто резал Леву. Они лежат лицом вниз, она полураздетая, а он при параде, аккуратный, в ветровочке.

Я возвращаюсь.

— Ну вот. Садись на пенек и вспоминай. Допускаю, что ты не знаешь, где вещь. Но ты должен сообразить, где он ее мог оставить. Мест немного. Не сообразишь, мы тебя пальцем не тронем. На тебя менты повесят трупы. Все три. А мы поможем. А так — заберешь все деньги, какие в пакете или в чем там у него. Отдашь мне только то, что там кроме денег. И будешь жить потом долго и счастливо. Если сообразишь, конечно. Или мы весь твой подъезд по кирпичику переберем и найдем то, что нужно. Но про себя тебе лучше тогда не думать. Все. Счетчик включен.

А чего мне думать? Я уже знаю, где пакет.

Тем временем художник Птица, натолкнувшись на внешнее кольцо охраны, придуриваясь и балагуря, вернулся на шоссе. Стоит “восьмерочка”!

— А теперь вези меня к гаишникам. И там оставь, — говорит он.

— А мне все равно, куда тебя везти. Деньги-то есть?

— Я тебе еще десять долларов дам.

— Тогда поехали!

Когда позвонили с поста ГАИ и сержант Колотовкин объявил, что недалеко от поселка убивают человека, подотчетного Струеву жителя, а потом дал трубку какому-то художнику, объяснившему, что палачей человек восемь, Струев как раз размышлял, что делать с трупом Алябьева или человека, похожего на него, о котором сообщили утром. То ли сейчас забирать, то ли подождать до вечера, когда заступает на дежурство Ковалев. Перспектива по: лучить еще один труп не радовала Струева. Но то, что можно отправляться на Щучье попозже, а то и вовсе свалить все дело на Ковалева, сулило некоторую благоприятность.

— Восемь так восемь, — решил Струев, достал из сейфа автомат, пристегнул рожок, другой положил в карман кителя и вызвал из соседней комнаты Потапова, водителя “уазика”.

— Поедем, Лексей, банду брать.

— Далеко ехать? У меня бензина десять литров.

— Хватит. На преследование не хватит, а взять хватит. И они выехали. “Фордик” на обочине был виден издалека.

— Если там, Лексей, действительно банда, а не плод пьяного воображения, и они при стволах, наша карта бита. А если это все мистификация, то хотелось бы в этом убедиться без риска. И потому, что мы делаем?

— Скрытно подходим и выясняем обстановку.

— Какая, в задницу, обстановка? Вот “фордик”. У них телефон, а убийство как бы недалеко отсюда. Так что они там уже знают, что мы едем. Да мало ли какого брата проезжает по дороге из нашего ведомства? Поэтому, что мы делаем?

— Что?

— Становимся у “фордика”, проверяем документы, и ты его отвлекаешь.

— Как?

— Там сообразишь. По обстановке.

Чего еще ждать от старшего, да еще от такого, как Струев?

Алексей вышел, остановился, покинул свое боевое место водителя и только что приподнял руку, дабы отдать честь и представиться вышедшему навстречу хозяину “фордика”, как чрезмерно громкая — оттого, что над ухом, — автоматная очередь шарахнула рядом, и застучали по крыше автомобиля гильзы.

— Спокойно, руки за голову, не двигаться, ноги шире, — проделал он над обалдевшим мужиком манипуляцию, необходимую сейчас, а когда тот лег лицом на капот, и вовсе ударил его по темени рукояткой “Макарова”, а потом застегнул на запястьях лежащего под ногами наручники. Крикнув для бодрости “Ура!”, пальнул пару-раз в небо, вынул ключи из замка зажигания “фордика” и пошел под насыпь.