А потом они построили первый лагерь для интернированных лиц, и тогда взорвались русские. Они немного не такие, как этот народ. А потом случилось неизбежное, и вернулись наши мужчины. И Кремль опять, как в семнадцатом веке, мыли и чистили. И тогда начался вой. По всему цивилизованному миру. Но уже тащили предателей и вешали. Это очень мудро — вешать. Это наглядно.

— Да кто ты? Где я?

— Я просто телефонистка. А ты у меня в комнате. И будет утро, и ты уйдешь. И, может быть, не вернешься. Хочешь что-нибудь спросить еще?

— Кто разрушал старый город?

— А… Это когда ты со товарищи уже лежал под американскими бомбами на польских равнинах. Они затеяли мятеж. А чтобы подольше продержаться, захватили все эти музеи, башни, замки и стали вопить про свои смешные проблемы на весь мир. И тогда еще можно было остановить войну, Третью мировую войну. Но этот маленький упорный народ хотел опять петь свои бодрые песни, играть гимны, принимать вагоны с бронзовыми чушками и цистерны с нефтью из России, брать валюту за порты, поставленные ею, говорить 6 злом восточном соседе и чваниться. Может быть, и не все хотели. Но старый город строили немцы, шведы, русские, датчане, а поблизости оказались только мы. И мы решили больше не жертвовать людьми ради красивых башенок и домиков. Тогда-то и был впервые испытан «Гнев» в деле.

— О… Это хорошая, надежная вещь. Хватило только одного залпа?

— Нет. Для верности сделали три.

— Тогда больше нет Длинного Германа..

— И толстой Маргариты нет.

— И Ратуши?

— И замка на Тоомпеа.

— И Вируских ворот?

— И гостиницы Виру, этого рассадника блуда и наживы, и всех других гостиниц и кабаков.

— Там только оплавленный кирпич, сталь, кости, и все остальное все вместе, как цветной пластилин, растекшееся и застывшее?

— Вот именно. Как пластилин. Теперь его отковыривают и вывозят. Это делают уже русские. Так как эстонцы бежали из Таллина. Их ловят, возвращают, но они бегут.

— Сколько их теперь?

— Из миллиона осталось тысяч триста. Кто в лагерях, кто на фронте по мобилизации, но они теперь неладно воюют, а вот в лесах их много. Стреляют. Копошатся.

— Лесные братья.

— Да. Братья и сестры. А теперь давай поспим. Скоро на службу.

— Бог мой.

— Мы не виноваты, капитан. Они сами выбрали свою судьбу и, может, хоть за это достойны уважения.

— Храни эти воды и это небо…

— Спи, капитан. У тебя же отпуск. Нужно спать. Дай я тебе поправлю подушку, дай твою руку, и вот так я прижмусь к тебе, и ты обнимешь меня. И мы уснем. А когда проснемся, будет все лучше, чем вчера. А жалеть не надо. Не надо, не надо, не надо.

— Но мы погубили древнюю культуру.

— Ха-ха. Древнюю и самобытную. Когда ничего нельзя больше сказать, то так и декларируют. Самобытная и древняя. Что там у них? Ну конечно, президент. Потом певец. Народный артист. Шахматист. И компания баскетболистов. И еще несколько героев помельче. Ах да, астроном. Академик. Из всей глубины веков можно вытащить и предъявить баскетболистов. Ах да, еще бегун. Бежал и не падал, хотя совсем загибался. Но знаешь, почему он добежал? Он хотел, чтобы его сборная победила. Сборная СССР. Вот этот мне милее всех остальных. Это главный национальный герой Эстонии. Нужно выстроить новый город и назвать его Шрнакиви. Кажется, это липовая гора или что-то в этом роде? Да один разрушенный собор в Германии стоит больше, чем вся их самобытная республика.

— Что ты так распалилась, моя сладкая? Они что, тебя обидели?

— Просто я хочу правды, и только правды. Хотя и у меня есть причины. Среди этого народа есть порядочные люди, вот только что они могли посреди всеобщего безумия? Когда играли трубы, когда пели хоры, когда маршировали юноши. Но когда сюда вновь пришел Закон, невиновные и порядочные были выбиты в первую голову. Но это был закон уже военного времени. Неразумный народ хотел надуть свой шарик и любоваться им, но шарик поднялся высоко-высоко, обернулся бомбардировщиком и отбомбился по своей маленькой Эстонии. Спи, мой сладкий. Тебе нужно спать. У тебя еще много дел впереди. Что это ты, ты хочешь еще разок? Ну давай, вот так, вот так. Бедный, бедный. Вам там было несладко на большой войне. Ну, вот. А теперь спи.

…Вернувшись утром домой, капитан первым делом повернул вентили в ванной. Он долго лежал в ванне и ни о чем не думал. Просто пел старые песни… То ли песни своей юности, то ли песни иных времен. Но пел он тихо-тихо и тер себя губками и щеткой, сменил воду и опять лежал, и опять. Затем он вылез, прошел во чрево квартиры и оделся во все чистое. В дверь постучали. Вначале пробовали позвонить, но звонок только чавкнул и осклабился. Именно такой был звук.

— Товарищ капитан! Вы вчера наборчики свои забыли. Вот. Счастливо отдыхать. — И уже бежит ефрейтор вниз по лестнице, стучит сапогами, и вот уже «уазик» рванул от подъезда.

К вечеру капитан вышел в городок. На рынке торговали. Это были псковичи. Он купил совсем недорого огурцов соленых, капусты, пару кило картофеля, сала и гуся.

Еще через день он отыскал елку, весь вечер наряжал ее, включил после электрогирлянду, та едва тлела и от того было как-то загадочно, сказочно и спокойно. Совсем успокоившись, он взял газету. Их он покупал каждый день, но не читал, а складывал в углу, на пол. Это же роскошь, пойти просто так и купить газету. Самой большой удачей были круглые батарейки для приемника. Европа молчала. Глушилки ворчали озлобленно и натруженно. Но музыка еще оставалась кое-где. Америка в основном бормотала сводки новостей и передавала военные песни. Но то там, то здесь прорывались иные мелодии, и капитан пил, закусывал и слушал падшую музыку планеты.

Газеты было читать занятно. Не прекращались протесты по поводу оккупации Россией острова Хоккайдо. Советская подводная лодка потопила пассажирский лайнер под либерийским флагом в Атлантике. «Судно в действительности было американским и перевозило боеприпасы и запчасти в заблокированные районы. Агрессор получил свое». Продолжалось нытье по поводу ограниченного контингента наших войск в Саудовской Аравии. Войска Хусейна никак не могли овладеть пригородами Иерусалима. «Зловещее молчание Китая. С кем ты, наш пекинский брат? Вспомни давнюю дружбу». А все началось с невинных народных фронтов. С песен и флагов. Где ты теперь, товарищ первый секретарь компартии? Там же, где твои большие братья? Или ты успел улететь? Твоя судьба затерялась посреди этой войны. Ты же не хотел даже маленькой? Ты же просто хотел хороший дом и спокойную работу. В свободной Эстонии. Только нет Эстонии теперь вовсе.

Наконец он развернул свои игрушки — цветные осколки, бордовые, синие, желтые, с прожилками и крапинками, можно было различить на стеклышках края одежд и мантий святых, и капитан стал смотреть через стеклышки на дом напротив, на гастроном и кирху, на развалины замка и на небо и, меняя осколки витражей и ракурсы, хотел подобрать себе то окно в новый мир, в котором принужден был теперь существовать. Может быть, эти изломы и наплывы, эти треугольники и квадраты сойдутся в рисунок, где он увидит целое и нерасколотое небо и живой город. Так он провел несколько часов, но не увидел того, чего хотел.

И тогда капитан стал ждать гостей. Он лежал в большой комнате на диване и слушал, как живет подъезд и перекресток, что неподалеку. Звуков было мало. Крадущиеся звуки подъезда и уверенные голоса машин на перекрестке. Наконец вечером тридцатого декабря остановилось легковое авто, но не у подъезда, а подальше, за углом, и вышли двое… Капитан знал, что они идут. Оба в штатском, элегантные и строгие. Вот они поднимаются по лестнице в мягких кожаных ботинках, вот останавливаются у его двери и аккуратно стучат. Капитану вовсе не хочется подниматься с дивана и открывать дверь, но гости есть гости, а времена предновогодние.

— Мы за тобой, капитан.

— Вообще-то я уже давно готов. Только я думал, вы придете попозже. Хотя бы второго января. Елочка вот. Гуся сейчас буду печь.