«Когда хозяйка вернется, все будет сверкать».

На душе у нас было спокойно. Все страхи отступали. Мы снова становились собой.

Некоторые из нас воровали. Поначалу всякие мелочи, которых, как мы думали, хозяева никогда не хватятся. Серебряную вилку. Фарфоровую солонку. Изредка позволяли себе сделать глоток из бутылки бренди. Потом дело доходило до чайной чашки с розами, точно такой, какую мы оставили дома. За ней следовал молочник, очень красивый, тоже весь в розах. Потом мы брали фарфоровую вазу, потому что ее зеленый оттенок напоминал жадеитовую статуэтку Будды, принадлежавшую нашей матери.

«Я так люблю красивые вещи».

Пригоршня мелочи, забытая на столе, перекочевывала в наши карманы. Но большинство из нас выдерживали все искушения и не зарились на хозяйское добро. Иногда наша честность бывала вознаграждена.

«Я единственная служанка, которой хозяйка разрешает заходить в свою спальню. Негритянкам запрещено даже показывать нос из кухни».

Иногда наши хозяйки увольняли нас без предупреждения, и мы не могли понять, чем им не угодили. «Ты слишком красивая», – говорили наши мужья, но нам трудно было в это поверить. Некоторые из нас были такими неумелыми, что им не удавалось продержаться в доме дольше недели. Мы подавали на ужин сырое мясо. Если мы варили овсяную кашу, она непременно подгорала. Мы разбивали прекрасные хрустальные бокалы. Мы по ошибке выбрасывали их любимый сыр. «Мне показалось, он испортился, – объясняли мы. – Он так вонял». «Сыр и должен пахнуть именно так», – объясняли нам. Некоторые из нас с трудом понимали английский, на котором говорили белые люди, потому что он не был похож на язык, который мы учили по учебникам. Мы отвечали «да», когда нас спрашивали, не будем ли мы против, если нам придется заняться стиркой. Мы отвечали «нет», когда нас просили вымыть пол. Если хозяйка спрашивала, не видели ли мы ее золотые серьги, мы улыбались и говорили: «Спасибо, мэм». Были среди нас и такие, кто при любых обстоятельствах отделывался нечленораздельным бурчанием. Мужья некоторых из нас сильно преувеличивали, расхваливая наши кулинарные способности.

«Моя жена умеет готовить даже котлеты по-киевски и бефстроганов».

Однако вскоре выяснялось, что мы умеем готовить исключительно рис. Кое-кто из нас вырос в больших поместьях в окружении собственных слуг и не привык выполнять чужие приказы. Некоторые не могли поладить с белыми детьми, которые казались нам слишком шумными и непослушными. Кое-кто понимал по-английски так хорошо, что мог разобрать, что наши хозяйки говорили своим детям, не замечая нашего присутствия.

«Если не будешь хорошо учиться, тебе всю жизнь придется мыть полы, как Лили».

Как правило, наши белые хозяйки вообще не обращали на нас внимания. Мы всегда оказывались рядом, когда были нужны, а когда надобность в наших услугах отпадала, мгновенно исчезали. Мы держались незаметно, мыли полы, натирали воском мебель, купали детей, наводили порядок в комнатах, куда никто, кроме нас, не заглядывал. Мы редко позволяли себе разговаривать. Мы были скромны. Мы были исполнительны. Мы были безропотны. Мы никогда не создавали проблем и позволяли белым людям распоряжаться нами, как они считали нужным. Мы позволяли хвалить нас, когда они были нами довольны. Позволяли орать на нас, когда у них было плохое настроение. Позволяли отдавать нам вещи, которые были нам совершенно не нужны.

«Если я не возьму этот старый свитер, она решит, что я слишком гордая».

Мы не докучали им вопросами. Никогда не возражали и не жаловались. Не просили прибавки к жалованью. Потому что почти все мы были простыми сельскими девушками, не говорившими по-английски. И почти все понимали: в Америке у нас нет другого выбора, кроме как драить раковины и мыть полы.

В письмах к матерям мы не упоминали о наших хозяйках. В письмах к сестрам и подругам не упоминали о них тоже. Потому что в Японии работа прислугой считалась самой презренной из всех, что только может получить женщина.

«Мы больше не работаем в поле. Мы переехали в город и живем теперь в большом красивом доме. Мой муж поступил на службу в одно из самых богатых здешних семейств. Я немного поправилась. Все говорят, что я похорошела. Я выросла на целых полдюйма. Теперь я ношу нижнее белье. И еще чулки и корсет. Я ношу белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Каждое утро я сплю до девяти, а день провожу в саду, играя с кошкой. У меня округлилось лицо. Мои бедра стали полнее. Мой шаг стал шире. Я учусь читать по-английски. Я беру уроки игры на фортепиано. Я освоила американское кондитерское искусство, и недавно мой лимонный торт с меренгами получил первую премию на конкурсе кондитеров. Уверена, тебе здесь понравилось бы. Улицы здесь широкие и чистые, а если хочешь погулять по траве, не надо снимать обувь. Я часто думаю о тебе. Как только смогу, пошлю домой денег».

Время от времени наш белый хозяин приглашал нас в свой кабинет, чтобы поговорить наедине, пока его жена ходила за покупками. Мы не могли ответить отказом. «Ну что, у тебя все хорошо?» – спрашивал он. Как правило, мы опускали глаза и отвечали «да», хотя это было ложью. Все хорошо, отвечали мы, все просто замечательно. Он слегка касался нашего плеча, словно желая удостовериться, говорим ли мы правду. И тогда далеко не все из нас отворачивались. «Никто не узнает», – говорил он. Или: «Она не вернется домой до вечера». А когда он вел нас наверх, в спальню, и заставлял лечь на кровать – ту самую кровать, которую мы старательно застилали утром, – мы заливались слезами, потому что нас давно уже никто не хотел.

Некоторые из белых мужчин просили нас произнести несколько слов по-японски, чтобы услышать, как звучат наши голоса.

«Абсолютно все равно, что ты скажешь».

Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.

«Мидори. Мидори. Мидори».

Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.

«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».

Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.

«По крайней мере, я чувствую себя живой».

Некоторые лгали нам.

«Прежде я никогда не изменял жене».

А мы, в свою очередь, лгали им.

«Я тоже никогда не изменяла мужу».

Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…

«Муж не прикасался ко мне уже полгода».

…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», – говорили они. «Я за все заплачу», – говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», – говорили они.

Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.