— Нет, нет! Повремените, — сказал священник носильщикам, собиравшимся внести ящик в вагон. — Она еще натерпится в вагоне. Пусть до последней минуты насладится мягкой погодой и чудесным небом.

Увидев Пьера, он отвел его в сторону и сказал надломленным от печали голосом:

— Ах, я так удручен… Еще утром я надеялся. Я предложил отнести ее к Гроту, отслужил за нее обедню, молился до одиннадцати часов. Но все напрасно, святая дева не услышала меня… Меня, никому не нужного старика, она исцелила, а для этой женщины, красивой, богатой, чья жизнь должна быть сплошным праздником, я не добился исцеления!.. Разумеется, святая дева лучше нас знает, как ей поступить, и я преклоняюсь перед нею и благословляю ее имя. Но душа моя тяжко скорбит.

Он не все сказал, он не сознался, какая мысль угнетала его, простого, хорошего и наивного человека, никогда не ведавшего сомнений и страстей. У этих несчастных, заплаканных людей, у мужа и сестры, было слишком много миллионов, они принесли в собор слишком богатые дары, пожертвовали слишком много денег. Чудо нельзя купить, мирское богатство неугодно богу. Несомненно, святая дева осталась глуха к ним, сердце ее приняло их холодно и сурово, но ей был хорошо слышен слабый голос бедняков, которые пришли к ней с пустыми руками и чье богатство состояло в любви; их она осыпала своею милостью, на них излила горячую нежность божественной матери. И несчастные богачи, не добившиеся милости, муж и сестра, увозившие жалкое больное тело, чувствовали себя как парии среди толпы простых людей, получивших если не выздоровление, то хоть утешение; казалось, они стеснялись своего богатства, им было стыдно, что лурдская богоматерь облегчила страдания нищих, а красивую, могущественную даму, умирающую в кружевах, не удостоила даже взглядом.

Пьеру вдруг подумалось, что он не заметил, как пришли г-н де Герсен и Мария, и они, быть может, уже в поезде. Он вошел в вагон, но на скамейке был только его чемодан. Сестра Гиацинта и сестра Клер Дезанж уже устраивались в ожидании больных; Жерар привез в тележке г-на Сабатье, и Пьер помог внести его в вагон — дело оказалось нелегким, они даже вспотели. Бывший учитель, подавленный, но очень спокойный и смиренный, сразу улегся в свой угол.

— Спасибо, господа… Вот я и на месте, и то хорошо! Остается только выгрузить меня в Париже.

Госпожа Сабатье, завернув ему ноги в одеяло, вышла на перрон постоять возле открытой двери вагона. Она заговорила с Пьером и вдруг, прервав беседу, сказала:

— Смотрите-ка! Вот идет госпожа Маз… Она вчера откровенно рассказала мне все о себе. Бедняжка очень несчастна!

Госпожа Сабатье любезно предложила ей присмотреть за ее вещами. Но та была словно не в себе — смеялась и, вертясь во все стороны, повторяла:

— Нет, нет, я не еду!

— Как не едете?

— Нет, нет, я не еду… То есть еду, но не с вами, не с вами.

Она выглядела так необычно, так светилась счастьем, что ее трудно было узнать. Лицо этой безвременно увядшей блондинки сияло, она помолодела на десять лет. Куда девалась печаль покинутой женщины!

Госпожа Маз радостно крикнула:

— Я еду с ним… Да, он приехал за мной, мы едем вместе… Да, да, в Люшон, вместе, вместе!

Указывая восторженным взглядом на полного, веселого брюнета с яркими губами, покупающего газеты, она сказала:

— Смотрите, вон там мой муж, тот красивый мужчина, который шутит с продавщицей… Он неожиданно приехал ко мне сегодня утром и увозит меня, через две минуты мы садимся в тулузский поезд… Ах, дорогая, ведь я вам рассказала про мое горе, вы теперь понимаете, как я счастлива, правда?

Но она не могла молчать и сообщила об ужасном письме, полученном в воскресенье; он писал, что, если она, воспользовавшись своим пребыванием в Лурде, заедет к нему в Люшон, он не впустит ее к себе. Человек, за которого она вышла замуж по любви! Человек, который десять лет не обращал на нее внимания и, пользуясь своими постоянными разъездами, таскал с собой женщин по всей Франции!.. На этот раз все было кончено, она просила у бога смерти: ведь она знала, что неверный супруг находился в это самое время в Люшоне с двумя сестрами, своими любовницами. Что же случилось, бог мой? Это был словно гром небесный! Должно быть, обе дамы получили предостережение свыше, осознали свой грех, быть может, увидели во сне, что они в аду. Однажды вечером, без всякого объяснения, они взяли и уехали, оставив его в гостинице, а он не мог жить в одиночестве; почувствовав, что он крепко наказан, внезапно решил поехать за женой и пожить с ней недельку. Он ничего не говорил, но, видимо, и на нем сказалась милость божья, он был так мил с женой, что нельзя было не поверить в истинное его обращение.

— Ах! Как я благодарна святой деве! — продолжала г-жа Маз. — Это она оказала на него воздействие, я все поняла вчера. Мне показалось, что она кивнула мне как раз в тот момент, когда муж решил за мной приехать. Я спросила у него, который был час, — время совпало минута в минуту… Видите ли, это самое большое чудо, меня просто смешат всякие там исцеленные ноги да затянувшиеся язвы. Ах! Благословенна будь лурдская богоматерь, излечившая рану моего сердца!

Полный брюнет обернулся, она бросилась к нему, забыв попрощаться. Нежданная любовь, запоздалый медовый месяц — неделя, которую она проведет в Люшоне с любимым человеком, — при мысли об этом она сходила с ума от радости. А он, этот добрый малый, взяв ее в минуту досады и одиночества, вдруг умилился: эта история забавляла его, к тому же он нашел, что его жена гораздо лучше, чем он думал.

Приток больных все усиливался, наконец подошел тулузский поезд. Шум и смятение стояли невообразимые. Раздавались звонки, вспыхивали сигналы. Мимо пробежал начальник станции, крича во все горло:

— Вы там, посторонитесь!.. Очистите пути!

Один из служащих бросился к рельсам и оттолкнул с путей позабытую тележку, в которой лежала старая женщина. Группа растерянных паломников перебежала через рельсы в каких-нибудь тридцати метрах от паровоза, который медленно приближался, грохоча и выбрасывая клубы дыма. Несколько паломников, совсем потерявших голову, попали бы под колеса, если бы служащие не оттащили их, схватив грубо за плечо. Наконец поезд остановился среди тюфяков, подушек и обалдевших людей, никого не раздавив. Дверцы открылись, из вагонов высыпали пассажиры, а другие входили, и эти два встречных потока приехавших и отъезжавших довершили сумятицу на перроне. В закрытых окнах показались головы; сперва на лицах было любопытство, затем оно сменилось удивлением при виде необычайного зрелища; наивные глаза двух очаровательных девушек выражали глубокую жалость.

Госпожа Маз вошла в вагон, за нею следом муж; она была так счастлива и двигалась так легко, будто ей снова было двадцать лет, как в вечер свадебного путешествия. Дверцы вагонов закрыли, паровоз оглушительно свистнул, тронулся и медленно, тяжело отошел от платформы, оставив за собой толпу, растекавшуюся по путям, как из открытого шлюза.

— Закройте выход на перрон! — крикнул начальник станции своим служащим. — И смотрите в оба, когда подадут паровоз!

Прибыли запоздавшие паломники и больные. Прошла танцующей походкой возбужденная Гривотта с лихорадочно горящими глазами, за ней — Элиза Руке и Софи Куто, веселые, немного запыхавшиеся от быстрой ходьбы. Все три поспешили в вагон, где их побранила сестра Гиацинта. Они чуть не остались в Гроте; случалось, паломники не могли оторваться от него, продолжая молиться и благодарить святую деву, в то время как поезд ожидал их на станции.

Встревоженный Пьер, не зная, что и думать, вдруг увидел г-на де Герсена и Марию: они спокойно стояли под навесом, разговаривая с аббатом Жюденом. Пьер быстро подошел к ним — он так о них беспокоился!

— Что вы делали? Я уже потерял надежду увидеть вас.

— Как что мы делали? — невозмутимо ответил г-н де Герсен. — Вы ведь знаете, что мы были в Гроте… Там один священник говорил замечательную проповедь. Мы и сейчас были бы там, если б я не вспомнил об отъезде… Мы даже наняли извозчика, как обещали вам…