Уже в бюро регистрации исцелений Пьер поражался людскому легковерию. Но здесь это переходило все границы, его возмущали нелепости, которые он слышал; их повторяли безмятежно, с ясной, детской улыбкой на устах. Пьер старался сосредоточиться, не вникать в них: «Боже, умертви мой рассудок, сделай так, чтобы я больше ничего не хотел понимать, чтобы я примирился с несбыточным и нереальным». С минуту ему казалось, что рассудок умер в нем, его увлек этот вопль, эта мольба: «Господи, исцели наших больных! Господи, исцели наших больных!» Пьер повторял его со всею страстью своего отзывчивого сердца, сложив руки, он пристально, до головокружения, смотрел на статую святой девы, пока ему не показалось, что она шевельнулась. Почему бы ему не стать снова ребенком, как другие, если счастье только в неведении и во лжи? Пьер уже поддавался общему настроению — он будет песчинкой среди песчинок, смиреннейшим из смиренных, которых размалывает жернов, он не будет помышлять о силе, готовой его раздавить. И в тот самый миг, когда ему показалось, что он умертвил в себе ветхого человека, уничтожил свою волю и разум, его мысль снова заработала безостановочно и непреодолимо. Несмотря на все свои усилия, Пьер не мог отказаться от наблюдений, от поисков истины и от сомнений. Какая же неведомая сила, какой жизненный флюид исходил от этой толпы и так властно внушал мысль об исцелении, что несколько человек в самом деле выздоравливали? Это явление еще не изучено ни одним ученым-физиологом. Быть может, следовало бы рассматривать эту толпу в ее совокупности как единое существо, подвершенное самовнушению? Или же, в случаях особой экзальтации, толпа становится проводником высшей воли, которой подчиняется материя? Этим можно, пожалуй, объяснить, почему так внезапно выздоравливали те, у кого экзальтация была искренней, а не наигранной. Все стремления сливались воедино, действующей силой тут были упование, надежда и жажда жизни.
Мысль о милосердии взволновала Пьера. На какой-то миг он овладел собой и стал молить об исцелении всех страждущих, радуясь, что и его вера будет хоть немного способствовать выздоровлению Марии. Но вдруг, неизвестно в какой связи, он вспомнил о консилиуме, на котором он настоял перед отъездом Марии в Лурд. Он с необычайной ясностью увидел комнату, оклеенную серыми обоями с голубыми цветочками, услышал голоса трех врачей, дававших заключение. Двое, подписавших диагноз о наличии у больной поражения спинного мозга, говорили с важной медлительностью, как подобает известным врачам, пользующимся уважением у пациентов; и в то же время в ушах Пьера звучал живой и страстный голос третьего врача, его двоюродного брата Боклера, человека с широким кругозором, смелого в своих умозаключениях, — коллеги относились к нему очень холодно и считали заносчивым и несолидным. Пьер с удивлением вспомнил в эту критическую минуту такие вещи, о которых давно и думать забыл; как это ни странно, иной раз слова, пропущенные мимо ушей, западают человеку в душу помимо его воли и вдруг, много времени спустя, ярко возникают в памяти. Ему казалось теперь, что ожидание близкого чуда как раз и создавало те условия, о каких говорил Боклер.
Тщетно Пьер пытался отогнать это воспоминание, молясь с удвоенной энергией. Перед ним вновь вставали образы, оглушительно звучали сказанные тогда слова. Он заперся с Боклером в столовой, когда ушли двое других докторов, и молодой врач изложил Пьеру историк) болезни Марии: в четырнадцатилетием возрасте падение с лошади, смещение внутренних органов, очевидный разрыв связок и отсюда ощущение тяжести внизу живота и в пояснице, слабость в ногах, доходившая до полного онемения конечностей; затем последовало медленное восстановление организма; органы встали на свое место, связки зажили, но болезненные явления не прекратились вследствие нервной организации девочки; потрясенный несчастным случаем мозг не мог отвлечься от мыслей о пережитой боли, все внимание больной сосредоточилось на пораженной точке, девочка так и застыла в этом состоянии, не в силах представить себе ничего иного; после выздоровления болевые ощущения остались — то было явление невропатического порядка, вызванное нервным истощением, по-видимому, на почве недостаточного питания, — но это еще мало исследованная область. Боклер объяснял противоречивые и неправильные диагнозы многочисленных врачей тем, что они лечили девушку без тщательного освидетельствования и поэтому брели ощупью: одни считали, что у нее опухоль, другие — таких было больше — были убеждены в поражении спинного мозга. Лишь он один, ознакомившись с наследственностью Марии, стал подозревать, что все происходит от самовнушения, возможного в результате испуга и сильной боли; он приводил в доказательство такие симптомы: суженное поле зрения, неподвижный взгляд, сосредоточенное выражение лица, рассеянность, а главное, самый характер боли, перешедшей с пораженного органа на левый яичник; болевые ощущения выражались в невыносимой тяжести, давившей на живот, подступавшей к горлу комком, отчего больная иногда задыхалась. Единственно, что могло бы поставить ее на ноги, — это волевое усилие, с помощью которого ей удалось бы освободиться от воображаемой болезни, встать, свободно вздохнуть, почувствовать себя обновленной, выздоровевшей, а это возможно лишь в том случае, если Мария придет в состояние сильной экзальтации.
Пьер сделал в последний раз попытку не видеть, не слышать, ибо он чувствовал, что вся его вера в чудо непоправимо рушится. И несмотря на все его усилия, несмотря на жаркую мольбу: «Иисусе, сын Давидов, исцели наших больных!» — он слышал голос Боклера, говорившего ему со спокойной улыбкой о том, как произойдет чудо: с молниеносной быстротой, под действием сильнейшего аффекта, мышцы освободятся. Больная в радостном порыве встанет и пойдет; ноги ее сделаются легкими, сковавшая их на долгие годы свинцовая тяжесть как будто растает, исчезнет. Исчезнет и комок, давивший ей на живот, на грудь, стеснявший дыхание, и это произойдет мгновенно, словно бурный вихрь подхватит и унесет с собой болезнь. Не то же ли самое происходило в средние века, когда одержимые извергали из себя дьявола, который долгое время терзал их девственную плоть? Боклер добавил, что Мария после этой благотворной встряски станет наконец нормальной женщиной, ее тело пробудится от своей долгой мучительной спячки, разовьется и расцветет, она сразу поздоровеет, глаза ее заблестят, лицо засияет.
Пьер посмотрел на Марию и ощутил еще большую тревогу при виде несчастной девушки, прикованной к тележке, страстно молившей лурдскую богоматерь даровать ей исцеление. Ах, если б она была спасена хотя бы ценою его вечной гибели! Но она слишком больна, наука лжет, как лжет вера, он не верит, чтобы эта девушка, столько лет пролежавшая со скованными ногами, могла вдруг встать. И несмотря на овладевшее им сомнение, Пьер еще громче, без конца повторял вместе с исступленной толпой:
— Господи, сын Давидов, исцели наших больных!.. Господи, сын Давидов, исцели наших больных!..
В эту минуту толпа зашевелилась, загудела. Люди дрожали, оборачивались, поднимались на цыпочки. Под одной из арок монументальной лестницы показался крест немного запоздавшей процессии. Приветствующая крестный ход толпа инстинктивно устремилась вперед в таком порыве, что Берто знаками приказал санитарам оттеснить народ, крепче натянув канаты. Санитары, которых чуть было не смяли, подались назад, — руки у них совсем онемели, таких усилий стоило держать канат; и все же им удалось несколько расширить путь, по которому медленно разворачивалось шествие. Во главе процессии шел нарядный служка, одетый в голубую с серебром форму, за ним несли высокий, сверкающий, как звезда, крест. Далее двигались представители различных паломничеств с бархатными и атласными знаменами, расшитыми золотом, серебром и яркими шелками, со священными изображениями и названиями городов: Версаль, Реймс, Орлеан, Пуатье, Тулуза. На великолепном белом знамени была надпись красными буквами: «Сделано рабочими-католиками». Затем шествовало духовенство: человек двести или триста священников в простых сутанах, сотня в стихарях, человек пятьдесят в золотых облачениях, ослепительно сверкавших. Все несли зажженные свечи и пели во весь голос «Славься». Величественно плыл пурпурный шелковый балдахин с золотыми кистями, который несли четверо священников, по всей видимости, самых сильных. Под балдахином, в сопровождении двух помощников, шел аббат Жюден со святой чашей, которую он крепко держал обеими руками, как ему советовал Берто; аббат бросал по сторонам беспокойные взгляды на огромную толпу; он с большим трудом пес тяжелый священный предмет, оттягивавший ему руки. Когда косые солнечные лучи падали на потир, он сиял, как второе солнце. Мальчики-певчие размахивали кадилами, и вздымаемая процессией пыль, пронизанная солнцем, словно золотым нимбом, окружала шествие. Позади волновалось зыбкое море паломников, следом текла бурным потоком разгоряченная толпа верующих и любопытных.
