Только тут Пьер начал понимать, что происходит в Лурде, этом необыкновенном городе, куда годами стекается народ — одни с набожным преклонением, другие с оскорбительной насмешкой. Очевидно, здесь действуют малоизученные и даже вовсе неизвестные силы: самовнушение, задолго подготовляемый шок, увлечение поездкой, молитвы и псалмы, все возрастающая восторженность, а главное — неведомая сила, приносящая исцеление, порыв веры, охватывающий толпу. Поэтому Пьеру казалось, что неумно подозревать обман. Дело гораздо значительнее и проще. Преподобные отцы могут не отягощать своей совести ложью, им достаточно не препятствовать смятению и использовать всеобщее невежество. Даже если допустить, что все были правдивы — и бездарные врачи, выдававшие свидетельства, и больные, уверовавшие в собственное исцеление, и свидетели, в своем увлечении утверждающие, что видели собственными глазами, как свершилось чудо, — то и в этом случае невозможно доказать, было оно или нет. И разве не становилось чудо реальностью для большинства страждущих, живших надеждой?
Видя, что доктор Шассень и Пьер разговаривают в стороне, доктор Бонами подошел к ним.
— Какой процент составляют выздоравливающие? — спросил его Пьер.
— Приблизительно десять процентов, — ответил Бонами.
Прочитав в глазах молодого священника удивление, Бонами добродушно продолжал:
— О, их у нас было бы больше… Но я, признаться, выполняю здесь своего рода полицейские функции. Моя подлинная обязанность — сдерживать чрезмерное рвение, чтобы священное не обратилось в смешное… В сущности, мое бюро регистрирует только достоверные излечения, и притом от серьезных болезней.
Его слова прервало чье-то глухое бормотание. Это ворчал рассерженный Рабуэн:
— Достоверные излечения, достоверные излечения… К чему это? Чудеса происходят непрерывно… Какие нужны еще доказательства верующим? Они должны преклоняться и верить. А на что это неверующим? Их все равно не убедишь. Мы тут глупостями занимаемся, вот и все.
Доктор Бонами строго остановил его:
— Рабуэн, вы смутьян… Я скажу отцу Кандебарту, что отказываюсь от вас, потому что вы подрываете дисциплину.
Однако этот малый, показавший зубы и готовый укусить всякого, кто затрагивал его веру, был прав, и Пьер одобрительно взглянул на него. Работа бюро регистрации исцелений была поставлена из рук вон плохо и действительно никому не приносила пользы: все, что там происходило, оскорбляло людей религиозных и не убеждало неверующих. Разве чудо требует доказательств? В него надо верить. Коль скоро вмешался бог, людям нечего рассуждать. В эпоху, когда господствовала подлинная вера, наука не пыталась объяснять, что такое бог. Что здесь делать науке? Она мешает вере и сама умаляет свое значение. Нет, нет! Броситься на землю, лобызать ее и верить. Или уйти. Никаких компромиссов. Стоило приступить к обследованию, и в конечном итоге оно роковым образом приводило к сомнению.
Пьера особенно удручали необычные разговоры, которые он здесь слышал. Верующие, присутствовавшие в зале, говорили о чудесах с изумительным спокойствием и непринужденностью. Самые поразительные случаи не нарушали их безмятежности. Еще одно чудо и еще чудо! Они пересказывали невероятные измышления с улыбкой на устах, ничуть не сообразуясь с доводами разума. Они жили, по-видимому, в мире лихорадочных видений и ничему не удивлялись. Этим были заражены не только простодушные, наивные, непросвещенные и подверженные галлюцинациям, вроде Рабуэна, но и люди интеллигентные, ученые, доктор Бонами и другие. Это было невероятно. Пьер чувствовал, что ему все больше становится не по себе, в нем поднималось глухое раздражение, которое рано или поздно должно было прорваться наружу. Его разум боролся, словно несчастное существо, брошенное в воду и утопающее в волнах, и он подумал, что людям, которых, подобно доктору Шассеню, захватила слепая вера, пришлось пережить такую же борьбу и тревогу, прежде чем они признали свое полное банкротство.
Пьер посмотрел на Шассеня, безутешного, убитого судьбой, одинокого, как плачущий ребенок. И все же он не мог удержаться от протестующего возгласа:
— Нет, нет! Если всего не знаешь, даже если никогда всего не узнаешь, это еще не значит, что не надо стремиться к познанию. Скверно, что нашим неведением злоупотребляют. Напротив, мы всегда должны надеяться когда-нибудь объяснить необъяснимое и ставить перед собой здравый идеал: объявить поход на неведомое, верить в победу разума невзирая на скудость наших физических сил и ума… Ах, разум! Сколько страданий он мне приносит, но в нем же я черпаю силы! Когда гибнет разум, гибнет все существо. И во имя разума я готов пожертвовать своим счастьем.
Слезы появились на глазах доктора Шассеня. Вероятно, он вспомнил о своих дорогих покойницах. И, в свою очередь, пробормотал:
— Разум, разум… Конечно, это гордое слово, в нем достоинство человека… Но существует еще любовь, всемогущая любовь, единственное благо, которое стоит вновь завоевать, если оно утрачено…
Голос Шассеня пресекся, рыдания душили его. Машинально перелистывая папки с делами, лежавшие на столе, он увидел папку, на которой крупными буквами было написано имя Марии де Герсен. Он открыл ее и прочел свидетельства двух врачей, давших заключение о поражении спинного мозга.
— Дитя мое, — проговорил он, — я знаю, что вы питаете глубокое чувство к мадемуазель де Герсен… Что вы скажете, если она здесь выздоровеет? Свидетельства подписаны почтенными врачами, и вы знаете, что такого рода параличи неизлечимы. Так вот, если эта молодая особа вдруг забегает и запрыгает, как мне не раз случалось здесь видеть, неужели вы не будете счастливы, неужели не поверите наконец в существование сверхъестественной силы?
Пьер хотел было ответить, но вспомнил слова своего родственника Боклера, предсказавшего чудо, которое свершится молниеносно, в момент сильнейшей экзальтации; ему стало еще больше не по себе, и он только сказал:
— Да, я действительно буду очень счастлив… К тому же, как и вы, я думаю, что всеми этими людьми движет воля к счастью.
Но он не мог больше здесь оставаться. Было так жарко, что по всем лицам градом катился пот. Доктор Бонами диктовал одному из семинаристов результат осмотра Гривотты, а отец Даржелес, прислушиваясь к его словам, время от времени поднимался и говорил ему на ухо, как изменить то или иное выражение. Вокруг них продолжали шуметь; врачи в своем споре отклонились в сторону, перейдя к обсуждению чисто технических моментов, не имевших никакого отношения к данному случаю. В деревянном домике нечем было дышать, к горлу подступала тошнота. Влиятельный парижский писатель ушел, недовольный тем, что так и не увидел настоящего чуда.
— Выйдем, мне нехорошо, — сказал Пьер доктору Шассеню.
Они вышли в одно время с Гривоттой, которую наконец отпустили. У дверей их снова окружила толпа, бросившаяся смотреть на исцеленную. Слух о чуде уже разнесся по Лурду, каждому хотелось подойти к избраннице, расспросить ее, прикоснуться к ней. А она, с пылающими щеками и горящими глазами, повторяла, приплясывая:
— Я исцелилась… я исцелилась…
Крики толпы заглушили голос Гривотты, ее поглотил людской поток и унес за собой. На минуту она скрылась из виду, словно утонула, затем внезапно появилась возле Пьера и доктора, которые старались выбраться из толчеи. В эту минуту они увидели командора; повинуясь своей мании, он постоянно спускался к бассейну и к Гроту и там срывал на ком-нибудь свой гнев. Затянутый по-военному в сюртук, он опирался на палку с серебряным набалдашником, слегка волоча левую ногу, парализованную после второго удара. Он покраснел, глаза его засверкали от гнева, когда Гривотта толкнула его, пробираясь среди восторженной толпы и повторяя:
— Я исцелилась… я исцелилась…
— Ну что ж! — крикнул он в бешенстве. — Тем хуже для тебя, моя милая!
Послышались восклицания, смех; его знали и прощали ему маниакальное стремление к смерти. Но он стал бормотать, что это просто возмутительно: к чему бедной, некрасивой девушке так жаждать жизни, — лучше ей умереть сейчас же, чем всю жизнь потом страдать. Тут вокруг него раздались негодующие голоса; проходивший мимо аббат Жюден пришел ему на помощь и увел его в сторону.
