С капитанского мостика закричали в мегафон;

— Прекратите огонь!.. Сукины дети!.. Иду назад!

…Снова «Валенсия» стояла у пирса. По узенькому трапу на борт поднялась заплаканная Сашенька и сразу потерялась в гуще забивших палубу людей.

За ней пошли три солдата.

— Живей!.. Живей! — орали с парохода.

— Идите, батюшка, — нетерпеливо сказал Брусенцов. Священник виновато поглядел на него.

— Вы уж меня извините, господин офицер… Я, наверное, останусь… Мне, наверное, не годится уезжать…

— А!.. Добрый пастырь? — скривился Брусенцов. — Ну и чёрт с тобой!..

Он потянул Абрека за повод и, пятясь, стал подниматься по трапу.

Рёв ярости и возмущения прокатился по палубе, когда пассажиры парохода поняли, что Брусенцов собирается взять с собой и коня.

— Уймите его, господа!.. Не давайте безобразничать! — надрывался мегафон. Какой-то офицер со страшным рябым лицом махал наганом и кричал, дёргаясь от злобы:

— Ты что, белены объелся?.. Брось коня, тебе говорят! Не то сейчас мозги на волю выпущу!

Абрек упирался, не хотел идти навстречу крику.

Скрипнув зубами, поручик обернулся к пароходу, увидел десятки ненавидящих лиц и понял, что придётся уступить. Нарочно медленно он огладил красивую шею Абрека, поцеловал белую отметину между ноздрями. Потом бросил уздечку и, не оглядываясь, пошёл на пароход.

…Во второй раз «Валенсия» отваливала от причала. Стиснутый со всех сторон людьми, Брусенцов стоял у борта и смотрел на берег.

Он увидел священника, который остановился возле брата с сестрой, искавших свою маму. Все трое поговорили о чём-то и пошли дальше уже вместе.

Потом поручик поглядел на Абрека. Тот по-прежнему стоял на самом краю пирса, вытянув шею, и недоумённо, испуганно следил за пароходом, который увозил его хозяина.

И вдруг, найдя решение, конь тяжело прыгнул в воду. Он поплыл за пароходом, за белой струёй, тянувшейся от винта.

Поручик долго смотрел на лошадиную морду, задранную над водой. Кругом плакали, ругались, молились — каждый о своём — чужие, ненужные люди.

С трудом двигая рукой — так тесно было в толпе, — Брусенцов расстегнул кобуру, вытянул пистолет и сунул чёрное дуло в рот.

Выстрел прозвучал глухо.

Сашенька на другом конце палубы даже не услышала его.

Прямо на мостовой стояли накрытые столы. Их приткнули в торец друг другу, так что получился один общий стол, длинный, как товарный поезд.

Тут же, посреди улицы, шипело на противнях мясо, булькали, закипая, котлы. При них находились ошалелые от хлопот повара.

Это город Севастополь давал Красной Армии праздничный обед.

Взводы и роты уже шли занимать места. Шли с разных концов улицы, из переулков, и каждый отряд со своей песней.

С другой стороны улицы слышалось:

Печатая шаг, вышла из переулка рота огневой бригады.

Около столов отряды встречал малорослый усатый командир. На боку у него была огромная, с окорок, кобура. Австрийский палаш на колёсике катился за ним по мостовой, дребезжа, как таратайка. Командир был начхозом дивизии, и это была первая военная операция, которой он командовал.

— Третья рота! — кричал начхоз бесстрашным голосом. — Напра-о!.. Огневики! Кру-у-ом!.. Ваше место — левый фланг!

Рядом с ним стоял пожилой рабочий в зимнем ватном пиджаке, перепоясанный наганом. Он счастливо улыбался и говорил каждому отряду:

— Кушайте, товарищи!.. Кушайте на здоровье… Севастопольский ревком угощает.

На окрестных балконах жители вывесили красные флаги, ковры — кто со страху, но большинство от радости.

В одном из домов этой улицы разместился штаб дивизии. У парадного стояли часовые; дожидались кого-то шарабаны и тачанки.

Высокую светлую комнату с лепным и разрисованным потолком загромоздили столами с телефонами, телеграфными аппаратами.

Завиваясь кольцами, стекала на пол узкая бумажная лента. Телеграфист читал с неё вслух, а два писаря записывали:

— «Боевые товарищи — красноармейцы, командиры, комиссары! Ценою ваших героических усилий, ценою дорогой крови рабочего и крестьянина взят Крым. Уничтожен последний оплот и надежда русских буржуа и их пособников — заграничных капиталистов…»

В дверях показался Карякин. Он огляделся, отыскивая знакомые лица, и не нашёл ни одного. После перекопских боёв комсостав обновился: прежние были кто убит, кто в госпитале.

Карякин вошёл в комнату и сложил на пол свою ношу — кинокамеру «Пате», штатив, сундучок с плёнкой. А телеграфист читал:

— «Честь и слава погибшим в борьбе за свободу, вечная слава творцам революции и освободителям трудового народа…»

Открылась дверь в глубине комнаты. Оттуда вышел, неся свёрнутую трубкой карту, начштаба 61-й. Карякин увидел знакомые седые усики, шагнул навстречу и сказал:

— Товарищ начштаба!..

Но тот остановил его строгим взглядом. Записывали важную депешу — нельзя было мешать.

— «Да здравствует доблестная Красная Армия, да здравствует конечная мировая победа коммунизма!.. — закончил диктовку телеграфист. — Приказ зачитать во всех ротах, командах, эскадронах и батареях… Командующий Южным фронтом Фрунзе».

Только теперь начштаба пожал руку Карякину.

— Здравствуйте, товарищ Карякин… Что у вас?

Карякин скривился, заморгал глазами.

— Вот… сдать хочу… Аппарат, съёмки и всё прочее…

— А где же Некрасов?

— Помер мой боевой дружок, — сказал Карякин тусклым голосом. — Помер в лазарете.

— Жаль, — нахмурился начштаба. — Очень жаль. — И ещё раз добавил: — Очень жаль.

Карякин обрадовался его сочувствию и пониманию.

— Беззаветный был человек! — сказал он громко, чтобы слышали новые штабисты. — Преданный боец делу революции!.. — Он задумался, потом горестно и тихо добавил: — А вот мысли у него были глупые.

Постояв секунду, он повернулся уходить.

— Товарищ Карякин, — задержал его начштаба. — Сегодня подписан приказ. Вы назначены командиром второго отдельного батальона… Поздравляю.

— А чего поздравлять? — равнодушно сказал Карякин. — Война-то вся. Кончилась. — И пошёл к дверям.

…Гудели трубы, бухали барабаны военного оркестра. Музыканты играли для обедающих. Вдоль столов, за которыми ели бойцы, шёл Карякин. К нему подскочил усатый начхоз.

— Опоздавший?.. С какой части? — азартно спросил он. — Ложка есть?

— Не хочу, — сказал Карякин и пошёл дальше.

На столах были навалены горки белого хлеба, вкусный пар поднимался из мисок. Многие из тех, кто праздновал здесь победу, были в бинтах и окровавленных повязках. Их винтовки отдыхали, прислонённые к скамьям. За крайним столом сидел мальчик в драной шинели — полковой сын. Робко и жадно он ел баранину из глубокой тарелки. Этот мальчик первый раз в жизни ел жареную баранину, хотя ему было уже четырнадцать лет.

Поседевшие от старости, исцарапанные, побитые, запрыгали на экране торопливые кадры немого кино. И перед каждым мелькал на долю секунды написанный от руки номер.