А пока я сидел в доме вождя племени мехсуд и ждал решения своей участи. Умирать, сказать по правде, очень уж не хотелось.

Минут через пятнадцать появился Хаккани с остальными моджахедами. По его лицу и жестам было видно, что он не намерен далее продолжать эту показавшуюся в какой-то момент бесконечной игру на волынке. Его слова, однако, прозвучали несколько неожиданно для меня:

— Мы пока прерываем переговоры с вами. Сейчас не время. Но мы обязательно вернемся к ним.

И после непродолжительной паузы заявил:

— Вы возвращаетесь к своим. У нас нет к вам претензий по поводу данного инцидента. Караван вышел в поход прежде, чем была достигнута окончательная договоренность. Полагаю, у ваших людей не было другого выхода. Все виновные в происшедшем с нашей стороны, конечно, будут казнены. Поезжайте, Джемоледдин вас проводит к тому месту, где взял, и лично передаст в руки советским представителям. Передайте вашим командирам, что мы все же очень рассчитываем на то, что вопрос с транзитом оружия они решат положительно. В обмен на долгий и прочный мир.

Через три с половиной часа Джемоледдин в сопровождении все тех же циклопов, которые теперь выглядели совсем не так страшно, привез меня на то самое место, где мы с ним встретились почти трое суток тому назад.

Прощаясь, мы обменялись словами взаимной симпатии, признательности и уважения, крепко пожали друг другу руки.

— И все-таки я уверен, — сказал я ему напоследок, — что ваш народ сам выберет свою судьбу и будет счастлив.

Ясное дело, я имел в виду, что когда-то на этой многострадальной земле построят настоящий социализм.

А он мне в ответ сказал:

— Запомни, здесь живут такие люди, для которых зеленое знамя пророка никогда не станет красным, сколько бы их или чужой крови ни пролилось.

И после некоторой паузы добавил:

— Когда я уходил воевать в горы, во дворе своего дома закопал свою библиотеку. В ней много книг на русском языке. Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Шолохов. Когда кончится война, а я думаю, этот идиотизм непременно закончится, я ее обязательно выкопаю и установлю в главной комнате на самом почетном месте.

Возможно, мои пропагандистские потуги были нелишними. Во всяком случае, Джемоледдин вновь казался мне нашим человеком, не бандюком-моджахедом, а милым очкариком, выпускником Московского высшего технического училища имени Николая Эрнестовича Баумана, перспективным инженером-гидротехником, у которого впереди долгая мирная жизнь.

Эта таинственная история произошла со мной и еще одним человеком, с которым мне не довелось встретиться на военных дорогах Афганистана. Младший сержант Семен Коляда провел в составе ограниченного контингента советских войск почти полтора года, вернулся в Союз в июне 1986 года. Этот парень, можно сказать, родился в рубашке. Избежать неминуемой и страшной смерти ему помогла его же безалаберность. Не слишком хорошо знал службу солдат, вышестоящим начальством никогда особо не поощрялся. Ну и что? Не всем же на войне дано быть героями. Я так считаю: суровую афганскую годину — девять лет, один месяц и двадцать дней — мы пережили во многом не благодаря бесшабашным сорвиголовам, чьи регалии слепили своим блеском глаза, а подвиги были тогда у всех на слуху, но именно таким вот неприметным бойцам, каждый из которых, как мог, держал свой кусок линии обороны. Отстреливался в бою, не размазывал панамой сопли и слезы по физиономии, не струсил, не побежал в самый тяжелый момент схватки с врагом, и слава богу.

Именно Сеня Коляда, чудом оставшись в живых, помог раскрыть тяжкое должностное преступление, в которое оказались втянутыми многие ответственные и не очень лица в Москве, в Кабуле и в расположении наших частей в зоне непосредственного соприкосновения с вооруженным противником. Я, как следователь военной прокуратуры в звании майора, занимался этим загадочным делом, что называется, в индивидуальном порядке, по просьбе своих отцов-командиров, считайте неофициально, а значит, без малейшего шанса на самое скромное поощрение свыше, не говоря уже о каком-нибудь орденке или медальке, если вдруг мне удастся нащупать ниточку и распутать замысловатый клубок. Но признаюсь, что до того, как узнал о существовании Семена, я в своих поисках истины продвинулся не слишком далеко, все ходил вокруг да около, но неизменно на дальних подступах к разгадке.

Мы с Колядой знакомы заочно, по переписке, начавшейся вскоре после того, как дело, получившее у нас название «Мадам Тюссо», было раскрыто. Пусть не до конца, так как помешали некоторые обстоятельства высшего толка, но многие его участники все же были изобличены и понесли заслуженное наказание. Интерес к переписке с человеком, которого я никогда в глаза не видел, то затухал, то разгорался с новой силой, но мы никогда не забывали друг друга, поздравляли с праздниками, вели долгие беседы посредством белого листа бумаги за жизнь, делились своими радостями и горестями. Последних, к слову, и у меня, и у него, если судить по общей тональности писем, было, несомненно, больше.

Виной тому, полагаю, избранные нами гражданские профессии. Я — главный военный прокурор, считающий, что превыше только честь. Мое многолетнее офицерство вбило мне это правило в голову намертво. На досуге пописываю воспоминания, военные мемуары, так сказать. В них я пытаюсь сравнивать людей, с которыми сталкивала меня жизнь тогда и сейчас, и, признаюсь, сопоставление это выходит не в пользу сегодняшнего моего окружения. С точки зрения графомании, в хорошем смысле понимания этого слова, мы с Сеней — родственные души. Он — обозреватель отдела судебного очерка и хроники в популярной киевской газете. Жанр, который он предпочел, выбрав себе журналистскую стезю, принято считать вымирающим, поскольку он требует повышенной вдумчивости автора, глубокого проникновения в тему и почти профессионального знания юриспруденции. В наше время мнимых величин, когда люди привыкли мыслить клипами — микроскопическими категориями, такие качества журналиста не в моде. Лучше читать тех, кто только и умеет, что скакать по верхам. Так легче живется и слаще спится, несмотря на то что с телеэкрана и газетных полос на нас просто-таки изливаются потоки черных вестей о неизбывной трагедии человечества — главной жертвы современной цивилизации, мира, созданного его неразумными руками.

Но Сеня старается не подчинять талант сиюминутным поветриям эпохи дикого либерального капитализма, и, могу подтвердить, преуспел в своем деле. Иногда он вкладывает вырезки с последними публикациями в адресованные мне конверты, те становятся чересчур уж пухлыми и, кажется, должны застревать в прорези почтового ящика, но все-таки каким-то образом сквозь нее пролезают. Я не только читаю их с удовольствием, но и нередко перечитываю, как полюбившиеся с детства книги, находя его стиль и слог в меру изысканными, а логику подачи материала безупречной. Семен Коляда был неприметным солдатом афганской кампании, явно не героем, но очеркист из него получился отменный.

Полагаю, высказывая открыто собственные суждения, без оглядки на авторитеты и жизненные обстоятельства, мой заочный друг ходит по лезвию ножа. Недавно получил от него письмо, прочитал и, просветленный, выдал на-гора свой очередной memoir, который, так уж вышло, написан в соавторстве гражданами двух разных государств.

Колченогий старший прапорщик Каравайчук нервными шагами измерял узкое пространство своей мастерской, находившейся в подвале бывшего президентского дворца Хафизуллы Амина Тадж-Бек, где ныне располагается штаб 40-й армии. Иногда он разгонялся в каморке, насколько позволяла ему поврежденная левая нога, и, не успевая вовремя затормозить, стукался о стенку. Он явно был вне себя от ярости.

Ефрейтор Коляда, которому оставалось тянуть афганскую лямку всего три месяца, сидел посреди мастерской, будто вдавленный в стул, боясь пошевелиться. «Контуженый какой-то», — думал он, несмело поглядывая на мечущегося из угла в угол прапорщика. Еще сегодня утром он и не подозревал, какое ответственное поручение даст ему капитан Старостин. После утренней поверки ротный отвел его в сторону и распорядился спешно собираться в Кабул.