К такому выводу я пришел хотя бы потому, что в соседней комнате уже умолкли хвалы создателю. Там совершали послеполуденную молитву двое моих охранников и переводчик Джемоледдин. Этот Гай Юлий Цезарь предгорий Гиндукуша, в прошлом выпускник МВТУ имени Баумана, а ныне самый обыкновенный бандит, во всяком случае, согласно нашей классификации, обязан был делать в эти священные для каждого правоверного мусульманина мгновения по меньшей мере два дела сразу: усердно молиться и при этом прислушиваться не к голосу собственной души, а к тому, что я делаю за тонкой фанерной дверью. Когда мы оставались одни, а это с тех пор, как меня сюда привезли, случалось не менее десяти раз, я уже и со счета сбился, он контролировал каждый мой шаг. Например, связаться по рации со своими я мог только в его присутствии и говорить при этом открытым нешифрованным текстом. А вдруг, осознав всю тщетность переговоров с этой несговорчивой публикой, я возьму да и вызову огонь артиллерии на себя, чтобы разорить их осиное гнездо. Я ведь все-таки разведчик, а не дипломат, и мои визави это прекрасно знали.

Глупые, наивные люди! Если бы передо мной действительно стояла такая задача — накрыть их здесь всех к чертовой бабушке, то я бы это сделал при необходимости и открытым текстом. Они бы имени своего Аллаха лишний раз помянуть не успели, как на их головы обрушился бы шквал реактивных снарядов. Но я пришел сюда для того, чтобы вернуться назад целым и невредимым.

В условленном месте мои ребята передали меня, уже не разведчика оперативной агентурной группы, а важного парламентера с белой повязкой на рукаве, противной стороне. По предварительным условиям, я должен был быть один, без переводчика и без охраны, мне же гарантировалась полная неприкосновенность. С собой я мог иметь рацию и табельное оружие. Сначала я со своими новым знакомцами какое-то время поднимался в гору, потом мы более трех часов тряслись в ветхом, разбитом «уазике», трофейном или, возможно, оставшемся у моджахедов еще с прежних даудовских времен, и наконец достигли горной базы Джелалуддина Хаккани, старейшины пуштунского племени мехсуд, населяющего приграничье Афганистана (провинцию Пактия) и пакистанской территории Южный Вазиристан.

Толмач-очкарик Джемоледдин оказался очень ценным попутчиком. Он прекрасно говорил по-русски, показал себя умным, образованным, отменным собеседником. Двое конвоиров, я их про себя окрестил циклопами за их огромный рост, к тому же один из них был вдобавок ко всему еще и одноглазым, всю дорогу молчали, не разговаривая даже между собой. А мы с очкариком прекрасно скоротали время.

Контакт между нами возник как-то сразу, без языковых, этнических и религиозных осложнений. Наверное, сказалось советское воспитание обоих. Джемоледдин, как выяснилось с первых слов беседы, более семи лет прожил в Москве, окончил Бауманку, самый престижный в те годы технический вуз СССР, потом учился в аспирантуре, но кандидатскую защитить не успел. В Афганистане победила Апрельская Саурская революция, и вожди его клана, не признав народную власть, встали на путь вооруженной борьбы с ней. Признаться, образ этого здравомыслящего человека, с его деликатностью и стильными роговыми очками, как-то не увязывался в моем сознании с дикостью здешних мест и нравов. Но рядом со мной на переднем сиденье сидел уже не вчерашний инженер гидротехнических сооружений, без пяти минут молодой афганский ученый, а священный воин Аллаха и рассуждал соответствующим образом.

Фактически переговоры начались для меня именно с того момента, как я вступил с ним в спор, в который плавно перешло наше знакомство, когда мы рассказали друг другу о себе все, что позволялось, исходя из моего статуса парламентера и создавшейся общей ситуации. Ведь от меня требовалось в первую очередь войти в доверие к этим людям, стараться не вызвать у них неприязнь, а то весь мой труд мог бы оказаться мартышкиным. Ну а, решив главную задачу переговоров, попутно постараться разъяснить им устремления высшего советского партийного руководства по установлению справедливого мира и порядка на всей территории Демократической Республики Афганистан.

Беседуя с Джемоледдином, я вдруг понял, насколько это будет тяжело мне сделать. И потом, уже будучи в горном лагере мехсудов, я про себя жалел, что общаться приходится не с ним, а с этим хитрым, как лис, и одновременно упертым, как ишак, Хаккани.

— Почему ты воюешь против нас? — с этого моего вопроса наш разговор и перешел в сугубо политическое русло. — Ведь мы пришли сюда по приглашению вашего правительства, которое признано законным многими странами мира — членами ООН. И сделали это, чтобы помочь вашей стране преодолеть трудности, а не уничтожать дружественный афганский народ.

Эта первая фраза получилась у меня какой-то излишне помпезной, с избытком ложного пафоса.

— Этого затребовали мои старейшины, — ответил переводчик.

— Но ты же человек с высшим образованием, кандидатом наук не стал из-за этой войны, в которой ты мне представляешься чужеродным элементом. Ладно, я человек военный и выполняю приказы своей Родины. Куда пошлют, туда и иду.

— А я — человек глубоко национальный и обязан подчиняться воле своих аксакалов, как требует того Коран от каждого правоверного мусульманина.

— Правоверный мусульманин с красным дипломом инженера-гидротехника, — с иронией сказал я.

— Бравый советский офицер-разведчик с красным партбилетом в кармане, — тут же парировал Джемоледдин.

Мы оба засмеялись.

— И все-таки, — продолжил я. — Мы пришли сюда с миром. И то оружие, что мы принесли с собой, никогда бы не было направлено в вашу сторону, если бы вы сами не начали сопротивление.

— Я не избирал то правительство Афганистана, к которому вы пришли на помощь. Оно узурпировало власть в стране после Саурского мятежа, называемого вами по своей привычке революцией. И сразу же стало истреблять ни в чем не повинных людей. Знаешь ли ты, что после лойя-джирги, которую созвали пуштуны, заседающие в кабульском правительстве, бесследно исчезли несколько старейшин нашего рода. Их наверняка замучили в застенках министерства госбезопасности. И мне неважно, что это сделали Тараки и Амин. Их уже Аллах назидательно наказал, причем не без вашего участия. Опирающийся на ваши штыки Кармаль занимается тем же, и мы будем противостоять его режиму. Мы — горцы, пуштуны, вазиры, и у нас существует кодекс кровной мести. Кстати, знаешь, как переводится с фарси слово «вазир»?

— Первый министр, — ответил я автоматически.

— Это в политике. А у простолюдинов, таких, как я, оно означает «первый человек».

— Но ведь шах Дауд, при котором ты учился в Москве, тоже был палачом своего народа, — попытался оправдаться я. — Поэтому ваши марксисты его и свергли.

Мне, признаться, самому было не по душе, как власти Афганистана ведут себя по отношению к тем, кого хотя бы малейшим образом подозревают в сотрудничестве с духами.

— Да, шах Дауд был плохим человеком и тираном, но он не подрывал основ ислама. И не приглашал для своей защиты неверных необрезанных кафиров, как это сделал злосчастный Бабрак.

— Дауд был до мозга костей светским лидером, который активно сотрудничал с Советским Союзом, — возразил я. — При нем в Афганистане стали строить электростанции. На одной из них и ты бы смог работать по специальности, инженером-гидротехником.

— Я тоже светский человек в мирное время, — ответил Джемоледдин. — Но когда на нас нападают неверные, мы все становимся моджахедами.

В этот момент я начал чувствовать, что проигрываю в этом идейно-теократическом противостоянии. Мусульман вообще трудно убедить в своей правоте, поскольку все свои убеждения и исходящие из них поступки они привыкли сверять с Кораном.

Между тем толмач продолжал развивать свою мысль.

— Мы, пуштуны, сунниты, самая миролюбивая ветвь ислама. Это шииты стремятся к мировому исламскому господству. А мы сидим себе в горах, никого не трогаем. Но если кто-то сунется в наши земли, то тогда мы все превращаемся из мирных скотоводов в священных воинов Аллаха.