Какое-то время ушло на раскачку, только на четвертый день после случившегося, как раз вечером, когда я собирался отправиться в Кабул, стало известно, что у одного из убитых караванщиков под бедуинскими одеждами оказалась военная униформа неустановленного образца, и планы пришлось изменить. Меня очень заинтересовал этот факт. Уже через полчаса я и переводчик лейтенант Файзи Сайдуллаев (таджик, в совершенстве владевший фарси и пушту, но необходимый мне сейчас, как признанный во всей 40-й армии знаток ближневосточной этнографии) находились неподалеку от Джелалабадского аэродрома, откуда я должен был вылетать в столицу.

Развороченное снарядом тело бедуина лежало на полу, прикрытое простыней. Зрелище было не для слабонервных, хотя в постоянной боевой обстановке ко всему привыкаешь. Ни мне, ни Сайдуллаеву, ни бойцу, поднявшему для нас белый окровавленный покров, не доставляло никакого удовольствия пялиться на вывалившиеся внутренности злосчастного караванщика, и я предпочел заняться его одеждой. Тоже занятие малоприятное, но все же не такое тошнотворное.

Тут наконец я смог применить знания, которые обрел в отпуске во время своих библиотечных чтений. То, что показал мне сопровождающий нас солдат, действительно оказалось традиционной бедуинской одеждой — галабеей и куфией. А вот военное обмундирование было какого-то странного несовременного покроя. Изорванные осколками, перепачканные кровью лоскутья когда-то были френчем, который в этих местах вошел в моду еще во время третьей англо-афганской войны 1919 года.

— Где бедуин достал этот раритет? — произнес я, как бы размышляя вслух.

Сайдуллаев поначалу молчал, а потом сказал:

— Ничего не могу даже предположить, товарищ старший лейтенант. Это не мой профиль, не мой фасон.

— Ну, что ты, Файзи. При Аманулле-хане этот армейский пиджачок ценился дороже самых изысканных парчовых одежд.

Я исследовал френч сантиметр за сантиметром и внутри воротника обнаружил приколотую… шестиконечную звезду Давида. Моему удивлению не было предела:

— Что это? — спросил я Сайдуллаева.

— Это золото, — ответил тот. — Видите, вот и проба указана. 333-я.

— Я вижу, лейтенант, что это золото. Когда я спросил: что это, то имел в виду, с каких это пор арабы, пусть даже и живущие на территории Израиля, стали вдруг носить на себе подобные побрякушки.

— А это не араб, — принялся объяснять Сайдуллаев. — Араб, будь он мусульманин или христианин, а иудеев среди них покамест еще никто не встречал, никогда не станет носить Давидову звезду. Это еврей и, судя по всему, израильтянин.

— Какой же он еврей, Сайдуллаев?! — возмутился я. — Он же — черный!

— Евреи бывают и черные. Например, фалаши в Эфиопии. Но этот явно не эфиоп. Что касается расовой принадлежности арабов, то они по цвету кожи такие же индоевропейцы, как и мы с вами, только загорелые. И евреи, живущие в пустыне Негев, тоже смуглые от избытка солнца. То есть загорелые.

— Значит, наш гость — еврей, говоришь?

— Правильнее, корректнее, что ли, было бы сказать, что он — израильтянин.

— И главное, не определишь по какой-то характерной черте, что это именно еврей, — посетовал я. — Ведь они тут в радиусе тысячи километров все сплошь обрезанные.

И после некоторой паузы добавил:

— Зато я теперь понимаю, как он достал френч времен Амануллы-хана. Вопросов на этот счет у меня больше нет. Еврей, и это его главная национальная черта, достанет что угодно.

С находкой и собственными мысленными опасениями мы отправились к Калитвинцеву. Шли пешком, до палатки подполковника по территории джелалабадского аэродрома было километр с небольшим. На ходу проще собраться с мыслями. С хребта Саферкох-Спингар, оседланного Хайберским проходом, дул освежающий ветер. Идти было легко.

Калитвинцев встретил нас по-доброму. Вообще, мерилом его радушия, верхом, так сказать, благосклонности у окружающих считалось отсутствие в приветственной речи по случаю долгой разлуки обещаний отдать под трибунал или в лучшем случае сорвать погоны и с позором отправить в Союз. На сей раз его любезности не было предела. Он выставил на стол бутылку водки, с ловкостью фокусника сорвал с большого блюда салфетку, под которой лежали куски зажаренной на костре баранины. Я сразу брезгливо поморщился, вспомнив об изуродованном трупе бедуина-еврея, который был таким же образом покрыт простыней в вагоне-морге, и подумал, что мне пора лечить нервы.

— Ну, с чем пожаловали? — Калитвинцев начал разговор, который обещал быть тяжелым. — Как там наш безвременно усопший бедуин?

— Военные следователи уже осматривали трупы духов? — поинтересовался я с порога. — И этого субчика тоже?

— Да нет, — ответил подполковник. — Все так замотались, что никому нет дела до этих покойников. А почему тебя это интересует?

— Ну, тогда в роли детектива, проведшего предварительное расследование, придется выступить мне.

— Говори прямо, не темни! — Усы Калитвинцева стали топорщиться, и это являлось свидетельством того, что он вот-вот вскипит.

— Товарищ подполковник, — доложил я, — у меня… у нас с Сайдуллаевым есть предположение, что убитый бедуин на самом деле является израильтянином, не исключено, что военнослужащим или сотрудником спецслужб.

— Иди ты!

Я выложил перед ним золотую звезду Давида и продолжил:

— Сайдуллаев утверждает, что ни один уважающий себя араб и вообще правоверный мусульманин никогда не будет носить на одежде этот знак.

Калитвинцев многозначительно посмотрел на переводчика, тот молча подтвердил сказанное мною кивком.

— Чудненько! — после длительной паузы произнес подполковник. — И эти, значит, уже сюда полезли. Что им-то здесь надо? Воюйте себе со своими арабами, которые на вас идут сорок против одного, включая грудных младенцев и дряхлых стариков. Нет, Афган им тоже подавай.

— Вот это-то и странно, товарищ подполковник, — встрял в беседу Сайдуллаев. — Весь мусульманский мир, когда кричит: «Смерть неверным!», имеет в виду в первую очередь Израиль, торчащий в его теле как заноза, а потом уже Америку, Советский Союз и всех остальных кафиров.

— Да, но в этой войне пуштуны и некоторые другие афганские этносы опираются на поддержку Вашингтона, — возразил Калитвинцев.

— Именно так, — перебил я. — США — союзник афганской фундаменталистской оппозиции, а Израиль — союзник Вашингтона. Вот и ищет дядюшка Сэм применения своему выкормышу. Сейчас янки вынуждены были уйти из Ливана, где израильский плацдарм был задействован ими в полной мере, сейчас надо искать новые точки приложения совместных усилий.

— Меня, конечно, в данный момент мало волнует война Израиля и СССР из-за какого-то убитого еврея, к тому же переодетого в одежды бедуина, — мрачно изрек Калитвинцев. — Но представьте себе, что будет, если в горные лагеря духов вместо обленившихся англосаксов, полностью теряющих боеспособность, когда им вовремя не подадут утренний кофе или полуденный манговый сок, придут израильские военные инструкторы. Это, скажу я вам, такие псы войны!

Я был рад, что мы углубились в международную тематику и подполковник смог таким образом спустить пары, был в меру дружелюбен и не угрожал разжалованиями и трибуналами. Легкая улыбка блуждала по моему лицу. Калитвинцев это заметил и прочитал, видимо, мысли, написанные у меня на лбу.

— А ты думай, Северов, не расслабляйся, думай как следует своей головой о том, что завтра будет с нашими головами, коль скоро еврей на верблюде в Хайберском проходе перестал быть миражом.

— Но пуштуны, согласно библейской мифологии, потомки древних евреев, — ответил я многозначительно, с чувством некоторого напускного превосходства. — Одно из десяти потерянных колен Израилевых. А вы что, не знали, товарищ подполковник?

— Иди ты! — неподдельно удивился Калитвинцев.

— Точно-точно, — вновь подтвердил мои слова Сайдуллаев.

— И что сие означает?

— Сие означает, — продолжил я, — что данный факт следует использовать в пропагандистских целях.