— Постойте, товарищ капитан, — вступил в разговор Акинфеев и что-то быстро, и как показалось мне, не по теме спросил у перебежчика по-английски.

Ширвани стал ему бегло отвечать. На все прозвучавшие вопросы следовали незамедлительные ответы. О чем именно говорили переводчик и пленник, я, конечно же, воспроизвести не могу. Как принято говорить в таких случаях, не знал, да еще и забыл. Но помню восхищенную оценку лейтенанта, воскликнувшего:

— У этого пуштунского горца прекрасный английский! Я такого в здешних диких краях еще не встречал.

— И он, может быть, не пуштунский горец, а английская королева, в крайнем случае, первый лорд казначейства, — вставил я свои пять копеек в их оживленную беседу.

Ширвани молчал, понурив голову.

— Ну, допустим, я поверил, что вы смогли понять все, о чем говорили Гульбеддин и его гость. Возможно, в следующий раз я поверю и в то, что где-то в окрестностях пакистанского кишлака Дрош находится Йельский университет, который вы оканчивали на пару с американским посланником. Но мне непонятна мотивация вашего поступка. Поэтому я пока не верю в добровольность и искренность вашего перехода к нам.

— Попытаюсь вам объяснить доходчиво, офицер, — сказал на тяжком выдохе Ширвани. — Хекматияр — пуштун, и я тоже — пуштун. Правда, мы из разных родов, его более многочислен и, следовательно, могущественен, но не в этом суть дела. Хекматияр — националист, считающий всех мусульман-непуштунов, населяющих Афганистан, людьми подлого происхождения, а посему имеющими меньше прав жить на этой земле. Ему все равно, кого убивать — советских бадахшанцев или афганских, лишь бы ему это было выгодно.

— То есть, — поддел я перебежчика, — вы хотите сказать, что идейно разошлись со своим хозяином и поэтому сдались в бою презренным кафирам?

— Я — пуштун, но не такой, как Хекматияр, — продолжал между тем Ширвани. — Моя жена — таджичка, а если быть более точным, именно бадахшанка с южного Памира, родилась в кишлаке как раз неподалеку от нашего Ишкашима. Значит, мои четверо детей, старшая дочь и младшие сыновья — только наполовину пуштуны, а наполовину — таджики-бадахшанцы. Вот и выходит, что Хекматияр с этим откормленным американцем замыслили убить и моих соплеменников. Мой отец, и мой дед, и мой прадед, и все предки в девятом колене были исламскими богословами. Так вот, офицер, каждый из них прекрасно знал, как знаю чуть ли не с младенчества и я, что в Коране ничего не сказано о том, что правоверные должны убивать правоверных за деньги неверных.

— Насколько я помню, в вашем священном писании нет призывов и к истреблению людей иной веры, а все это выдумки ваших мулл, муфтиев и прочих, как вы точно заметили, богословов.

— Я совершенно уверен, что наши страны должны договориться, ваши солдаты должны с честью уйти домой и при этом ни один волос не должен упасть с их головы.

Ширвани говорил страстно и быстро. Акинфеев едва поспевал переводить.

— Все, что вы сказали, несколько меняет дело, что касается скорого вывода наших войск, то этого обещать вам не могу: мы находимся в вашей стране по приглашению правительства, признанного многими странами — членами ООН, — объяснил перебежчику я, испытывая некоторое чувство неловкости и даже стыда за то, что прежде высокомерно разговаривал с этим человеком, которому теперь готов был поверить.

Однако мне еще не все было ясно, и я продолжил допрос, заметно поумерив свой сардонический тон.

— У вас на той стороне остались родные?

— Как я уже говорил, жена и четверо детей.

— Но после вашего бегства все они — заложники, и Хекматияр попросту может их убить, — высказал я Ширвани свои сомнения.

— Когда ваши солдаты навалились на меня, я кричал своим то, что обычно кричат в таких случаях: мол, уходите, я задержу их, «Аллах акбар!» и все такое прочее. Думаю, у меня еще есть шанс вернуться.

— Каким образом? — спросил его я. — Хекматияр, пусть даже ваша инсценировка с пленением и выглядит правдоподобно, страдает патологической подозрительностью, никому не верит, даже, наверное, самому себе. Кому, как не вам, его ближайшему приближенному, этого не знать. Ваше чудесное возвращение из советского плена вряд ли будет воспринято им с блаженным спокойствием.

— Я четыре года добивался его расположения к себе преданностью поступков и немногословностью, — продолжал настаивать на своем Ширвани. — Он меня приставил охранять этих двух репортеров из CNN. Когда я узнал о том, что участвую в походе на Ишкашим, то решился бежать к вам, в противном случае это было бы не только рискованным делом, но и бесполезным. Поэтому я должен вернуться, подтвердить свою собачью преданность Хекматияру и участвовать в операции «Красный берег», поскольку только так я могу повлиять на ситуацию и помочь вам спасти жизни своих сограждан.

«Ох, не простой этот горец, не простой, — подумал я, слушая его речи. — Но кем бы он ни был, похоже, человек он честный».

— И все-таки, как сделать так, чтобы вам поверили? — спросил я Ширвани и пояснил: — Не мы — они.

— Я долго об этом думал, пока собирался к вам бежать, — ответил перебежчик. — Неплохо было бы и вам устроить инсценировку с небольшой заварушкой, в результате которой я якобы и сбегу.

— В каком смысле заварушку?

— Ну, мятеж местного исламистского подполья, в ходе которого, предположим, была разгромлена тюрьма?

— Это где мятеж? В Джелалабаде? В городе с населением 150 тысяч жителей и чуть малым количеством расквартированных войск? Не слишком ли?

— Ну, зачем в Джелалабаде? Перевезите меня обратно в Мехтарлам, как будто я там все время со дня поимки и содержался. Городишко маленький, скорее даже большой кишлак, военных поменьше. У нас будет операция «Ишкашим», а у вас «Мехтарлам».

— Хорошо, — согласился я. — Я доведу ваше предложение до нашего начальства, мы его незамедлительно обсудим, вы же все время до принятия решения будете содержаться под стражей как пленник. Не волнуйтесь, ни в чем нуждаться не будете. В пределах, конечно, разумного.

Полковник Степовой и еще пять офицеров, все старшие по званию, слушали меня долго и внимательно. Иногда перебивали, требовали уточнений, но большую часть моего доклада были обращены исключительно в слух.

Когда я закончил, в штабе воцарилось долгое гнетущее молчание, которое первым нарушил Степовой.

— Слушай, Седиков, — обратился он ко мне. — Ты говоришь, что твой перебежчик простой телохранитель Хекматияра, а ведет себя так, как будто он по меньшей мере бригадный генерал. Стратег, одним словом.

— У них так часто бывает, Владимир Павлович, — отреагировал на шутку вышестоящего начальника майор Златцев. — На Востоке это даже, можно сказать, традиция. Утром человек — обычный чабан, а ночью, как вы предположили, бригадный генерал, руководит вылазками крупных отрядов. Я не удивлюсь, если и сам Хекматияр на досуге пасет баранов.

Все засмеялись. Бурное веселье прервал полковник.

— Ну, все, товарищи офицеры, поржали и буде! Давайте теперь думать, как нам поступить. И первый вопрос, на который мы должны ответить себе, — это верить или не верить нашему «бригадному генералу». То, что он не простой человек, это понятно. Если его вышколили у Хекматияра, то тогда нет никаких сомнений в том, что он провокатор. А вдруг он кем-то внедрен в окружение Гиндукушского Барса. Это меняет дело и дает нам определенный шанс на то, что он все-таки не врет.

— Я поначалу был настроен по отношению к Ширвани скептически, — попытался вступить я в разговор старших. — Слушал, что он мне говорил, вполуха, но потом…

— А ты, Седиков, пока помолчи, — зло осек меня Степовой. — Что от тебя требовалось, ты уже сказал. Пусть теперь выскажутся остальные. А что до твоей веры перебежчику, то кто знает: может быть, он тебя разагитировал своими жалобными речами, перевербовал. Итак, товарищи офицеры, какие будут соображения по данному поводу.

— Я считаю, — начал подполковник Ильичев, — что пытаться нас заманить в ловушку таким образом — это слишком сложная задача. Даже для такого вероломного человека, как Хекматияр. Да этого духам и не надо. Они мастера устраивать засады в горных ущельях, по которым наши подразделения и так вынуждены постоянно перемещаться. Подкараулить колонну и уничтожить ее при наличии иных наших самонадеянных дураков-командиров — дело несложное. А вот в действиях нашего пленника я как раз просматриваю некоторую спонтанность и даже аффект. Ведь он очень рисковал. Девяносто девять шансов из ста, что его бы в такой ситуации просто застрелили. Кто мог знать тогда, что это не фанатик-смертник, обвешанный гранатами. И Ширвани понимал, на что он идет, и все-таки сделал это. Слава богу, что нашелся такой кумелькальщик, как этот старший сержант Птичкин. Кстати, парня надо представить к награде.