И вот стрельба, как будто, началась приближаться. Это было последней каплей.

— Так, — скомандовал Попов. — Сейчас переходим на ту сторону оврага, поднимаемся, и вперед. Сейчас темно. Нас не должны увидеть, по идее. Будем уходить от города. Где-нибудь заляжем подальше отсюда. А потом — утром, разберемся. С раненым мы вообще далеко не убежим.

Рагулин, который одним ухом тщательно прислушивался к приближающимся автоматным очередям, внезапно резко развернулся, и с испугом сказал Попову:

— А там, кажется, «Аллаху Акбар» кричат…

— Все, — приглушенно крикнул лейтенант. — Вперед, пошли!

Вся группа оказалась на ногах, вперед пошли казах и его товарищ, неся раненного в плащ-палатке, они спустились на самое дно оврага, казах зацепился за что-то ногой, упал, и тут раздался взрыв…

Земля встала вертикально, и понеслась на лейтенанта со страшной скоростью. Он вытянул руки, чтобы оттолкнуть ее от себя, но это ему не помогло…

Ахмеду Сайдулаеву, прямо скажем, не повезло. «Трудно быть чеченцем». Ахмеду было, наверное, особенно трудно, потому что чеченцем он был только наполовину. И родился он не в Чечне, а в Казахстане.

Его отец Руслан женился на местной, на казашке. Родители, сначала, разумеется, не хотели этого брака. Но когда увидели невесту… Препятствовать не стали. Уж очень была красивая девушка. Совсем отец потерял голову, и добился своего.

Правда, потом, когда безумная страсть утихла, начались трения. По чеченским обычаям баловать ребенка, тем более мальчика, было нельзя. Но это по чеченским. А мама не хотела обращать на это никакого внимания. И ее первенец Ахмед, когда отец этого не видел, получал от матери почти все, что хотел. А уж когда внук оказывался у своих бабушки и дедушки с казахской стороны… Отца это злило.

Он всегда говорил, что его сыну нужны не колыбельные о мишках, цветочках и коровках. Будущему мужчине нужны колыбельные о героях, о мужестве, о верности долгу.

«Ну, о чем ты?» — мягко возражала мать, — «ну какая верность долгу? Он же еще такой маленький».

Отец щурил свои глаза, скрипел зубами, но сдерживался, и только уходил, громко хлопая дверью. Мать вздыхала.

Но больше всего почему-то четырехлетнему Ахмеду запомнился из этого периода детства случай, который произошел с ним в детском саду.

Он сцепился из-за какой-то деревянной палки с русским мальчиком. До этого момента они дружили, но вот игрушка оказалась одна, и поделить ее они не смогли. Ахмеду удалось вырвать палку, и в горячке борьбы, кипящий от злости, он ударил соперника этой самой палкой по голове. Мальчик заревел, и убежал от него.

От удара хотя и осталась царапина, но уже через десять минут русский мальчик перестал плакать, и играл в углу в куклы с девочками.

А вот молодая воспитательница — Жасмин — решила, что Ахмед должен обязательно извиниться. Вообще-то, такие стычки в группе между детьми были часто — мгновенно вспыхивали, и также быстро затухали. И обычно виновник извинялся, после чего инцидент считался исчерпанным, и скоро забывался.

Так что, по мнению воспитательницы, ничего необычного в ее желании не было.

Однако Ахмед извиняться отказался наотрез.

Жасмин это и расстроило, и рассердило, и тут она сделала небольшую ошибку. Она поставила мальчика в угол, и сказала ему, что он не выйдет из этого угла до тех пор, пока не извинится.

Ахмед простоял в углу до самого вечера. Воспитательница была поражена, смущена и, вообще, чувствовала себя не в своей тарелке. Ей уже и самой бы хотелось все это замять, но она полагала, (возможно, что и ложно), что, пойдя упрямому ребенку на уступки, она потеряет перед детьми свой авторитет, и те быстро «сядут ей на голову».

Вечером в детский сад пришел отец, и, разобравшись в ситуации, страшно наорал на Жасмин. Он кричал, что настоящий вайнах никогда не будет извиняться в такой ситуации, что он лучше умрет, чем сделает это, даже если и не прав. Что у него растет сын — наследник его рода, а не какая-то там тряпка. Что она — женщина — ничего не понимает, и что только русские способны доверить воспитание мужчины женщине. И что пусть сами расхлебывают такое воспитание, а его сын будет настоящим горцем.

Жасмин плакала. Очень горько плакала, не стесняясь уже не детей, ни пришедших взрослых. Никто ничего не сказал, но, уходя, держась за руку отца, Ахмед оглянулся. В глазах некоторых взрослых людей, которые смотрели в спину его отцу, он уловил неизвестное ему, но очень не хорошее чувство.

Позже он не раз встречал это чувство в глазах других людей. Это была ненависть.

В конце семидесятых семья вернулась в Чечню. Странно, но на исторической родине Ахмед стал ощущать себя еще более чужим, чем в Казахстане. Поселились они в небольшом городке к юго-западу от Грозного, там, где жила, как выяснилось, многочисленная отцовская родня.

Правда, обрадовались приезду не все. Кое-кто ясно давал понять, что женитьба отца на казашке — это не самое удачное его решение. И хотя мать вела себя тише воды и ниже травы, это нисколько не сказывалось на отношении к ней. Часть раздражения и недовольства перепадала и мальчику.

И все же, были те, кто относился к Ахмеду хорошо. Это был один из двоюродных дедов отца, который вообще уважал казахов, а потому ничего не имел против и жены — казашки. Это были также некоторые из бабушек мальчика и его теток.

На улице же за Ахмедом почти мгновенно закрепилась кличка Казах. Иногда его били.

Когда он пожаловался на это отцу, тот закричал на него, и предупредил, чтобы он давал сдачи, а жаловаться не смел. И если он еще раз посмеет прийти и пожаловаться, то получит наказание еще и от него.

С тех пор мальчик оставалось только терпеть, и, при возможности, давать сдачи. Чем старше он становился, тем меньше было желающих с ним связываться. Частые уличные драки в конце концов перешли из количества в качество. Ахмед не занимался ни одним из боевых искусств, зато он приобрел бесценный опыт реальной схватки. И действовал не в соответствии с правилами или инструкциями, а так, как ему подсказывала ситуация — то есть наиболее просто и максимально эффективно.

Тем не менее, и кличка Казах осталась, и друзей у него особенно не было. Компенсируя одиночество, Ахмед, неожиданно, наверное, даже для самого себя, пристрастился к чтению. Особенно — к исторической литературе. В конце — концов, историей он заболел.

Однажды, отец принес сыну, ничего не объясняя, дореволюционное издание «Истории кавказских войн». Мальчик открыл книгу… Несмотря на дореволюционный русский шрифт, все было хорошо читаемо, и Ахмед залпом прочитал довольно увесистый том. Надо ли объяснять, на чьей стороне были симпатии Ахмеда при чтении этой истории?

Конечно же, он представлял себя храбрым, бесстрашным и хитрым вождем горцев, появляющимся в самых неожиданных местах, наносящим беспощадные удары по врагу, и также стремительно исчезающим в горах.

Он прочитал «Хаджи-Мурата» Толстого, и книга ему не понравилась. Ему показалось, что Толстой изобразил горцев подлыми, вероломными, людьми без чести. «Это не так!» — сказал он сам себе. — «Военная хитрость — да, но подлость? Нет».

В школе Ахмед учился хорошо. Может быть, даже еще и потому, что был он как-то на отшибе от остальных. Отношения с одноклассниками были ровные, приятельские, но вот друзей приобрести Ахмед так и не сумел.

Постепенно, ближе к концу десятого класса, Сайдулаев пришел к твердому выводу, что делать здесь нечего, и нужно уезжать учиться в другой город — вообще, подальше от Чечни.

После некоторого размышления, советов с отцом и матерью, Ахмед решился поступать в педагогический институт в Волгограде. Там у отца жили очень дальние родственники, но для чеченцев и дальняя родня — тоже родня. Потому, как минимум, Ахмед мог рассчитывать на кров и гостеприимство. А дальше — смотря по обстоятельствам.

Мужчина, чеченец, поступающий на истфак пединститута, причем неплохо подготовленный, поступил в институт без проблем. Когда он вернулся домой, поделиться радостью от удачи, отец строго — настрого предупредил его.