Я не знаю, заметила ли она, как я замерла. Мне кажется, я хорошо умею скрывать свои чувства, хотя, возможно, и нет. Она наклонила голову ниже, будто стараясь поймать мой взгляд, и сказала:

— Не все здешние люди родились в Гленко.

— Нет?

— Нет! Многие не отсюда.

— Но разве не всех называют Макдоналдами?

Она кивнула:

— В основном. Но если ты служишь клану, и любишь их, и воюешь за них, тогда ты можешь взять их имя. Вот так это происходит. Если душа готова драться за Макдоналдов, тогда ты один из них. Понимаешь?

Я понимала.

— Макфэйл — тот, чьи останки уже там, на острове, — он не Макдоналд по рождению, он вообще не из этих мест. Но закон Хайленда гласит, что по-настоящему имеет значение то, кого ты любишь и кому служишь. А вовсе не титул, который был передан тебе по наследству. Это английский закон и лоулендский тоже, но кто может быть на самом деле рожден аристократом? Аристократизм заслуживают. — Она погладила живот. — Наши поступки делают нас такими, какие мы есть, я считаю.

Она была доброй. Она была мудрой и хорошей. Она никогда в жизни не боялась «ведьмы» и не говорила мне этого. Сара взяла мою руку, положила ее на свой живот, и я почувствовала, как шевелится ребенок, — его ребенок копошился у нее в животе, — и это было похоже на мечты, живущие в нас. На то, как они ворочаются у нас под кожей и прижимаются к ней изнутри, и разве в наших силах справиться с ними? В наших мечтах бьются их собственные сердца. В наших желаниях тоже.

Я хотела сказать: «Пожалуйста, прости меня. Я все время думаю о твоем муже. Я хотела бы перестать, но не могу». Но я промолчала.

Вместо этого заговорила она:

— Корраг?

Мы остановились. Мы уже собирались расстаться, разойтись по домам, когда она попросила:

— Ты будешь со мной? Когда начнутся роды? Я бы хотела, чтобы ты была со мной.

Я уставилась на нее. Переспросила:

— Я?

— Ага. С твоими травами и спокойствием. Все зовут тебя лекаркой, ты знала про это?

Я не знала. Ну вот и еще одно название, чтобы повязать на шею и носить как шарф.

— Да, — сказала я. — Да, я буду с тобой.

И я была счастлива оттого, что рядом с ним такая светлая жена, такая благородная, потому что он не заслуживал худшей доли, и я была рада, что рядом с ней мужчина, видящий красоту в яичной скорлупе, которую носит в кармане. Она заслуживала такого мужчину.

«Это хороший брак. Правильный брак», — говорила я себе. И я заставила себя мурлыкать под нос, пока шла назад под грохочущими небесами сквозь жаркий густой воздух, в котором жужжали насекомые.

Смерть и рождение. Оба в один день — но такова жизнь, я полагаю. Начало и конец, а между ними жизнь, которую люди стараются хорошо прожить изо всех сил. Жить мирной и сытой жизнью, если получается, пока смерть не придет и не скажет: «Пора».

Мой конец близок. Это должно было случиться — хоть я и не похожа на большинство, но все же я человек и не могу жить вечно.

Яичная скорлупа, что он дал мне, вложив в ладонь. Я думаю, смерть похожа на нее — разбитое тело, из которого вылетело на свободу все лучшее. Я стояла на коленях около Макфэйла. Я видела седые волосы в его бровях, его зубы, его рассеченный подбородок и чувствовала его последнее дыхание — теплое, усталое и мудрое. А его вдова потом плакала и била себя в грудь кулаком. «Он ушел» — вот о чем она рыдала. Но когда неделю спустя она проходила мимо, я прошептала:

— Можно я скажу что-то? Он не ушел. Нет, не ушел.

Это то, чему меня научила Кора, и тихая смерть кобылы, и кости, что я находила в болотах, — это то, о чем кричит мышь в когтях совы, когда поднимается вверх, вверх. Чего мы можем страшиться — это того, как мы умрем. Мы можем бояться боли, и я боюсь — очень сильно. Но слово «смерть» означает «где-то в другом месте» — там, где живут ушедшие.

В наименьшем, сэр, таится эта правда — в следах, что остаются от прожитой жизни. Дети, рассказы, слова, произнесенные человеком. Места, которым он дал имя. Знаки, что он оставил в пыли или на коре. Люди, которых он любил и говорил им это.

Я знаю, что все это правда. Я искренне верю в это. «Я всегда буду с тобой», — сказала Кора. Так что когда я умру, то всегда буду в Гленко, потому что больше нет места в мире, которое я бы любила сильнее, чем это.

Но мне все равно грустно. Я боюсь сожжения, и мне грустно, потому что это будет иной мир, и он может быть прекрасным, спокойным, но я буду тосковать по Аласдеру. Я буду скучать по всяким земным мелочам. Мне жаль уходить.

Несколько дней спустя после смерти Макфэйла Аласдер пришел в мою хижину и спросил:

— Как ты?

Он вглядывался в мое лицо в поисках ответа. Он задержался немного, и мы поговорили о мире, о том, каким мы видим его, он и я. Я рассказала ему о кобыле, об Англии и диких небесах. О том, как повесили мою мать. Он поведал мне истории, старые, как его клан, и нарисовал на моей ладони карту Западных островов, а когда он поднялся, чтобы уходить, то спросил:

— Как ты живешь со всем этим? В твоей жизни было столько лишений.

Я улыбнулась:

— Другим приходилось и похуже.

— Не многим. Большинство же живет намного лучше. Они не так одиноки, как ты.

Я знала это.

— У меня были скорбные дни, — сказала я. — Одинокие. Иногда я удивлялась, как земля может вращаться, когда на ней столько горя. — Я пожала плечами. — Но ведь, кроме этого, в мире много красоты.

Он пристально смотрел на меня. Потом произнес:

— Таких, как ты, больше нет.

— Должны быть.

— Нет.

И он ушел. Он ушел, а я вскарабкалась по склону, чтобы посмотреть, как он уходит — в ущелье, по дну лощины. Лил дождь, волосы у меня обвисли, а одежда промокла, пока я смотрела на него. Разум твердил: «Иди уже, прячься в хижину», но тело не хотело двигаться. Словно два существа — голова была господином, уводящим сердце прочь, но сердце не могло расстаться с горами и дождем. «Иди же. Иди».

Да, я буду скучать по нему. Больше, чем по всему остальному.